Теперь же петляющая по склонам дорога забита была подводами, считай, на всем своем протяжении до ворот. Как ни материл возниц окольничий Корех, как ни свирепствовали конники сопровождения, пытаясь разгородить путь для кареты государыни, из-за общего беспорядка, а главное из-за невозможности обогнать кого-либо на узкой дороге государыня въехала на мост после целого часа громогласной брани и криков, свиста плетей и лошадиного храпа. И вовремя. Несколько ломовых телег прорвалось еще вслед за каретой, и заскрипели цепи подъемного моста — страшный в своем равномерном упорстве истукан поднимался к воротам.
На дворцовой площади государыня улучила миг шепнуть пигалику несколько слов и вышла вон, громко распорядившись коней не откладывать, карету не убирать, — оборванный лохматый мальчишка остался за занавесками.
Некоторое время он таился, прислушиваясь к ленивым голосам снаружи, потом вскарабкался босыми ногами на бархат сиденья и, настороженно оглядываясь на яркие щели занавесок, вытащил из-за уха золотую заколку с камешком. Этой-то заколкой, острой ее иглой малыш процарапал край атласных обоев под самой крышей кареты и как только проделал дырку, достаточную, чтобы с некоторой натугой просунуть в нее уменьшенный до горошины камешек, затолкал его под обои, под атлас и под тонкий слой войлока, где камешек и затерялся вполне бесследно.
Золотинка еще раз, запоминая подробности, оглядела место, где упокоился Эфремон, и опустилась на подушки. Всё, она осталась чиста, готовая к любым обыскам, даже самым изощренным и унизительным — а доводилось слышать и о таких приемах, что за столом помянуть неприлично! Не было никакой надежды удержать при себе волшебный камень до решающей встречи с государем, а обнаружить Эфремон прежде времени, значило возбудить такие подозрения, что и самая встреча станет, скорее всего, под сомнение. Лучше без всякого камня, вчистую, голыми руками… И хотя это «голыми руками» давалось Золотинке не даром, смешно было бы теперь заботиться о нескольких лишних унциях золота за два-три случая произвольного волшебства. Быть может, последних в ее жизни.
В круглом личике пигалика застыло скучное, покойное выражение — он ждал.
Шагая по сеням и переходам дворца, Зимка видела макушки склонившихся придворных, и можно было только гадать, что несет ей на сей раз угодливая почтительность этих людей. Впрочем, довольно было и того, что Зимка таила в собственной душе, чтобы не ожидать впереди ничего хорошего. Страх перед непостижимой проницательностью чародея точил ее, вызывая потребность резким, порывистым движением сбросить с себя тяжесть; на щеках Зимки играл румянец, глаза сверкали все тем же искусственным возбуждением. Она торопилась, как будто опасалась растратить и расплескать раньше времени дрожащую в душе решимость, она шагала стремительно, разбрасывая встречных к стенам.
Подземное логово чародея, сумрачное помещение с пробитыми в скале бойницами, встретило княгиню мертвящим спокойствием. Собаки на ковре едва подняли головы; слованский оборотень рыхлой грудой мехов погрузился в широкие кресла, и утонул в них так славно и покойно, что, сдается, не в состоянии был бы выбраться без посторонней помощи; сонные едулопы пристроились на корточках у дальней стены и только оскалились, когда появилась женщина. Один Ананья, верный человек Рукосила, почел за благо подняться из-за своего столика, чтобы приветствовать государыню. Голые лавки вдоль стен, несколько древнего вида поставцов с книгами и свитками, наверное, пыльными, вполне подтверждали впечатление зловещего убожества, которое охватило Зимку на пороге логова.
Пасмурный день за глядевшими в пропасть бойницами, перетекая в это промозглое подземелье блеклым туманом, едва рассеивал мрак — на столе у Ананьи, где торчало в чернильнице перо и белели бумаги, горела свеча, поставленная в грязную надбитую чашку.
Раздвинутые решетки и занавес делили длинное помещение на две неравные части, и Зимка, оглянувшись на закрывшуюся за ней дверь, ступила на государеву половину. Но и с пяти шагов нельзя было понять выражение обрюзглого лица, похожие больше на щели глаза оборотня терялись под опухлыми веками без бровей, казалось, что Лжевидохин слеп, и потому настороженный, но пустой взгляд темных глазниц, не отвлекаясь внешностью, щупает что-то в самой душе. Зимка зябко повела плечами.
И в самом деле, было холодно, оборотень кутался в широкую шубу с просторным, шире плеч меховым воротником.
— Все люди смертны, — молвил Лжевидохин невыразительным старческим голосом.
Зимка неверно улыбнулась, но, увы! не нашла ни единого слова, чтобы опровергнуть это бесспорное суждение; во рту было сухо и щеки горели.
Кажется, что и Ананья ежился, одетый по-летнему. Он вернулся за столик и подвинул себе бумагу, не желая, очевидно, растрачивать даром время, но мельком глянул написанное и этим ограничился.
— Река времен в своем стремленьи поглотит все дела людей… — размеренно прочитал чародей, но сбился, пошевелил пальцами, пытаясь восстановить в памяти стих. — Как-то там: народы, царства и царей… А если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы. Вот что ужасно, — закончил он будничным голосом. — Подумать только со смертью ты уж ничем не лучше того, кто умер и рассыпался в прах десять тысяч лет назад. Десять тысяч лет или мгновение — в смерти нет разницы. Ты становишься современником всех умерших и когда-либо живших. Равенство в смерти — самое чудовищное равенство на свете, неоспоримое и неизбежное. Ты думала об этом когда-нибудь?
— К чему это? — проговорила Зимка, слабея.
— У тебя обывательский ум, — сумрачно сказал Лжевидохин. — Сядь.
В комнате, впрочем, не было стульев, кроме того, который занимал Ананья, он поспешно поднялся и доставил это скромное, с вытертой обивкой седалище на ковер, поставив его рядом с государыней. Зимка опустилась, едва глянув куда.
В сущности, Зимка не знала, кому желает победы: Рукосилу или Золотинке, оба были равно опасны. Ни обратившийся в ветхую рухлядь кумир, ни отставленная от дел соперница не внушали ей добрых чувств и потому малодушная мысль выдать Золотинку с головой — за известную цену — опять посетила ее томительным позывом. И только Юлий, ни на мгновение не уходивший из памяти Юлька, царственный супруг ее Юлий, намертво запутанный в это невероятное сплетение обстоятельств, поддерживал Зимкино мужество. Она подумала, что строгий в правилах Юлий одобрил бы ее стойкость и признал бы подлинной своей подругой, когда бы видел ее сейчас.
— Сядь, — повторил Лжевидохин, хотя Зимка уже сидела; похоже, он повторил это с добрыми намерениями, из жалости, но тотчас же сморщился, отчего широкое лицо его, придавленное плоской шапкой, исказившись, стало как будто и шире, и ниже. Словно чародей пригнулся. Он помахал пястью, пытаясь стряхнуть боль: на левой руке на безымянном пальцем въелся в плоть перстень. Волшебный Паракон, попелянский подарок кота, нельзя было стащить с пальца никакой силой; два сустава до самого ногтя потемнели и вспухли, причиняя оборотню немалые страдания.
— Один раньше, другой позже — все умрут, — продолжал Лжевидохин, мучаясь. — Много ли в том смысла: раньше — позже, когда все равно умирать? Не знаю, послужит ли это тебе утешением… Право, не знаю. Что-то я не припомню, чтобы ты выказывала склонность к философическим обобщениям. А с другой стороны, сказать «на миру и смерть красна» — это поможет? Если скажу, что ты умрешь славной красивой смертью, имя твое войдет в века, в песни и сказания слованского народа?.. Но опять же не знаю поможет ли, — кряхтел старик. — Вот, к примеру, отдала бы ты час жизни, чтобы имя твое вошло в века? Не уверен, что ты сочла бы вечную славу достаточным возмещением за потерю часа или двух дней жизни. Какое тут утешение? Одна насмешка. Хотя, по-моему, лучше такое утешение, чем совсем никакого.