Словно проваливаясь, Зимка повела взглядом в бессознательной попытке на кого-нибудь, на что-нибудь опереться — на Ананью. Но предупредительный человечек ускользнул, тотчас уставившись в бумагу. Может статься, он для того и положил перед собой грамоту, чтобы иметь повод уткнуться туда носом.
Лжевидохин протяжно-измученно вздохнул и заметил:
— Сидела бы ты теперь в своем задрипанном Колобжеге замужем за каким-нибудь любвеобильным пекарем и думать бы не думала о посмертной славе. Вот ведь грехи наши тяжкие…
— Короче, — молвила Зимка пересохшим голосом.
— Короче, девочка ты моя честолюбивая, стране нужна жертва. В этот тяжелый час слованский государь должен показать пример, пожертвовать самым дорогим, что только у него есть. Я приношу тебя в жертву змею. Дороже ничего нет… Да, вот так. Дело решенное. Так что я просил бы воздержаться от бесполезных препирательств. И вот этих слез, тоже не надо. Возьми в расчет, что я крепко подумал прежде, чем вспомнил о давно забытых обычаях наших праотцев. Да… И если ты воображаешь, что великую слованскую государыню можно подменить какой-нибудь подделкой, то выкинь это из головы. О подделке я уж подумал. Не пройдет. Первой попавшейся красавицей тебя не заменишь. Этого замшелого негодяя не проведешь, он и не такие виды видал за тысячу лет, он под тобой на две сажени в землю видит. Так что без обману: парчовое платье, пуд золота, полпуда драгоценностей. Расчесанные, как у невесты, волосы. Ну, ты сама знаешь все эти штучки: благовония, кружевное бельишко, там туфельки, чулочки — как положено. Нельзя упускать мелочей, если имеешь дело с таким негодяем как Смок.
Лжевидохин наконец замолчал. То есть и рад был бы, кажется, что-нибудь сказать, но слов уже больше не находил. Однако и Лжезолотинка онемела, не воспользовалась случаем возразить, и тогда чародей не без удовлетворения закончил:
— Можешь еще поесть. Только не знаю… хорошо ли на полный желудок?.. Словом, что тянуть! Всем будет легче, если мы быстро с этим покончим, не подпуская тут все эти турусы на колесах. И думаю, обойдемся без бани, девушки помоют тебя в тазу.
Зимка облизнула сухие, горячие губы.
Ананья встал.
— Государыня, вы позволите вызвать стражу, чтобы отвести вас в жилые покои? Я думаю, удобнее будет, если мы подберем платье и прочее в вашем присутствии. Потом же все это нужно будет одеть. — И он с сожалением развел руками, указывая, что не в силах избавить государыню от последнего беспокойства.
— Я жертвую тобой для пользы отечества, — сказал со своей стороны Лжевидохин — тоже в видах утешения.
— А Золотинкой ты бы пожертвовал? — спросила Зимка неведомо для чего.
— Золотинкой? — удивился Лжевидохин, как бы пытаясь сообразить, кто же в таком случае сидящая перед ним княгиня. По старости или по какой другой причине хитроумный оборотень нередко путался в самых простых вещах. — Ну, да… ну, да… — протянул он, шамкая. — Без сомнения. Тебя это очень тревожит?
Нельзя сказать, чтобы Зимку это очень тревожило. Она молчала, не зная, что отвечать на вопрос, да и не совсем его понимая. И так прошла целая вечность — Зимка сидела, тщетно пытаясь привести мысли в порядок. Мысли дробились и путались, обращаясь какой-то лихорадочной мелкотой. Потом появилась стража, и поздно было что-либо уже соображать, — Рукосиловы дворяне с оружием.
Тогда Зимка поднялась — не иначе как ее об этом просили. У порога она вспомнила о пигалике, которого привезла в карете…
Она сказала, что пигалики не виноваты. И долго после этого говорила. Тем более долго, что на этот раз никто ее не торопил и она могла путаться и повторяться без помех.
— Так это, выходит, тот пигалик, которого ты приняла за Золотинку? Когда возвращалась из Святогорского монастыря? — переспросил еще раз Лжевидохин.
Простой вопрос этот вызвал неожиданные затруднения, Зимка тронула расслабленной рукой висок, провела по приоткрытым губам и ничего не сообразила. Хотя все уже как будто сказала. Но разговор не кончился, и по прошествии многих ненужных слов и туманных суждений кто-то заметил словно бы между прочим:
— …Как бы там ни было, жертва должна быть у змея еще до заката.
Так Зимка и не поняла, что значило знаменательное «как бы там ни было», сулит ли оно надежду. Она вышла, окруженная скорбными рожами, — расслабленные ноги ее едва находили себе опору.
Когда ржавая железная дверь закрылась за последним из провожавших государыню дворян, чародей осклабился и удовлетворенно кудахтнул. Похоже, Ананья тоже испытывал немалое облегчение, покончив с неприятным делом. В ухватках его явилась приподнятая деловитость и обнаружилась подавленная прежде, в присутствии государыни наклонность к красному словцу.
— Ну что я скажу, — с гадливой улыбкой на выпуклых губах молвил приспешник, — пигалика мы, конечно, зевнули. Но, может, оно и к лучшему, если он сам к нам пришел. Может, оно все одно к одному и приложится. Во всяком случае, медлить с такой смачной махинацией, которую вы, государь, прозорливо задумали, никак нельзя.
— Ты, ты, Ананья, мерзавец, задумал, — криво ухмыльнулся чародей, отмахивая больным пальцем. И добавил с болезненной раздражительностью: — За мой счет! Для тебя махинация, а мне топором по пальцу? Не особенно-то это соразмерно!
— Пигалика мы, конечно, пощупаем, но не в нем сейчас дело, — клонил свое приспешник, не оспаривая чрезвычайно скользкого, неоднозначного вопроса, кого считать тут зачинщиком далеко идущих коварств и хитростей. — Я не советовал бы, государь, отступать. Узел следует развязать раз и навсегда. Как это ни больно. Каждый чем-то жертвует. Я, государь, весьма, весьма и весьма сожалею о печальной, печальной участи нашей прекрасной государыни. Но, если это необходимо… что ж, не следует тогда менять шило на мыло.
— Потому что ты педант, Ананья, — хныкал Лжевидохин. — Умный человек, но не дальний и притом педант. Ты шилом мыться будешь, а мылом дырки протыкать — лишь бы не менять задуманного.
Последнее время дряхлый оборотень изменился не в лучшую сторону и не стеснялся верного человека, выказывая порою удивительное малодушие. И тут надо отдать должное Ананье, он не спускал хозяину, ставил его на место с приличной в таких случаях строгостью.
— Позвольте, государь, — суховато, даже сердито возразил он уже на пороге, — позвольте заняться этим Жиханом. Я поднимусь наверх.
По важности дела Ананья, судья двух приказов — после гибели Замора он возглавил в дополнение к Приказу наружного наблюдения Приказ надворной охраны — не мог передоверить допрос пигалика кому-нибудь из подручников, но и сам за неимением времени вынужден был ограничиться тем, что лежит на поверхности. Три четверти часа хватило главному сыщику Словании, чтобы вполне уяснить себе все, что имел сообщить маленький пройдоха. Найденный еще при обыске, прежде всяких объяснений хотенчик Ананья захватил с собой и удалился.
Золотинку отвели в подземелье, в каменный чулан с железной дверью, без света, и там заперли. Она нашла продрогшими босыми ногами какую-то ветошь, солому на полу и задумалась.
«Вот как?» — говорил на допросе Ананья, выражая сдержанное сомнение, и «можно ли чуть подробнее? а если еще раз?» — то была крайняя степень любопытства, которую позволил себя сыщик, коснувшись рокового вопроса о происхождении хотенчика. Временами Золотинке чудилось, что Ананья лениво и без удовольствия, просто по должности издевается, проницая все, что таил пигалик. Теперь, заново переживая допрос, Золотинка так и не смогла уяснить, что же сказала им Зимка. И будет ли все-таки свидание с государем?
Это-то и было самое скверное — что за расчет без толка и смысла заживо гнить в темнице?! И хотя, тоскуя в кромешной тьме, оживленной только шорохом распуганных по щелям клопов, которые в воинственном недоумении лазили там друг по другу, Золотинка позволила себе некоторые развлечения, хватило их не надолго. Она запустила в щель между косяком и дверью сеть и с нескольких попыток, действуя сетью, как щупальцами, отомкнула оба наружных замка, чтобы выглянуть из одного мрака в другой, — вот и все, что можно было себе позволить. Рано или поздно приходилось возвращаться в чулан и запираться там вместо со своими смутными ожиданиями.