Смирение ее было вознаграждено спустя несколько часов — раздались голоса, в щелях заиграл свет, и Золотинка, сдерживая дыхание, поняла, что пришел час встречи…
Наконец она увидела оборотня — за решеткой. Лжевидохин сидел в дальнем конце перегороженного надвое подземелья. Там, за решеткой, делили с ним заключение едулопы на корточках у стены и две черные собаки, которые беспокойно бросились к железным прутьям перегородки. Ананья, на этой половине длинного помещения, рядом с узницей, принял у дворянина факел и вставил его в гнездо на стене. Стража, стеснившись в двери, вышла.
Нисколько как будто не изменившийся за два года Лжевидохин — да и куда там еще меняться при такой-то дряхлости! — разглядывал пигалика сквозь круглое стеклышко, которое держал против глаза. Все же это был не тот Видохин, которого Золотинка помнила среди склянок. Ей не трудно было это подметить, именно потому, что она ждала перемен. Встрепанные патлы над ушами, без которых трудно было представить себе старого ученого, выражали собой не беспокойство издерганной, поедающей саму себя мысли, а нечто иное, то самое, вероятно, что выражало и смятое дряблыми морщинами лицо, которое сложилось недобро и холодно, с каким-то кривым прищуром. Просторная шуба с широким воротником живо напомнила Золотинке прежнюю, Видохинскую, с ее жженными пятнами и многолетним салом… эта была разве что поновее. Зябко кутаясь, Лжевидохин придерживал ее возле горла.
Видохин разил кислыми запахами немытых склянок. От этого несло волнующим дурманом волшебного камня. Едва переступив порог, Золотинка учуяла Сорокон. Она услышала его, как слышат и узнают некогда хорошо знакомый, но забытый в разлуке голос… и вот — как вчера!
Нельзя было угадать, где именно запрятан камень, но, верно, уж на той стороне преграды, за решеткой, недоступный никаким ухищрениям своей былой владелицы. Чего-чего, а этой простой предосторожности — решетки — Золотинка не ожидала. Можно было бы смирить собак, опередить уродливых тугодумов, что дремали у задней стены, похрюкивали там и посапывали, чесались, скалили зубы… Можно было бы провести Ананью — даже это! — но железные прутья решетки… Чего, оказывается, проще — решетка!
— Наслышан, — закряхтел оборотень, опуская глазное стекло. — Наслышан. Мне тут шепнули на ушко, что ты и есть Золотинка. — Он распустил дряблый слюнявый рот, скорчив насмешливую рожу.
— Ни в коем случае, — отвечала Золотинка, даже не вздрогнув. — Предположение лестное, но вынужден отклонить эту честь.
— Мы проверим, — кивнул оборотень, не меняя издевательского выражения.
— Да уж знаю, как вы проверяете, — буркнула Золотинка словно бы под руку, в сторону, но вполне отчетливо. Она держалась с той естественной для пигаликов свободой, которая происходит от не совсем ясного понимания общественных перегородок и условностей человеческого общества. — Потому я и пришел, великий государь, что проверки эти… дорого нам дались, пигаликам. Вины на нас нет, государь. Я пытался объяснить это вашему человеку.
— Странно, что ты не знаешь его имени и положения, — хмыкнул Лжевидохин.
Золотинка мимолетно смутилась — это и в самом деле было странно. Могла ли она забыть омерзительный хруст пальцев, которые Ананья, подбираясь к девушке, вывертывал наизнанку, как белые бескровные черви? Он и сейчас еще, по прошествии двух лет, не отучился от дурной привычки, и временами, как примечала Золотинка, пробовал пясти на излом и изгиб, не решаясь, однако, доходить до крайности. В чем сказывалось, может быть, новое служебное положение Ананьи, которое побуждало его к сдержанности.
— Я уж проверен, — сказала Золотинка. — Я был в блуждающем дворце под Межибожем — чего уж больше. Какая еще проверка нужна в самом деле?
— То есть? — настороженно возразил Лжевидохин. — Не вижу связи.
— Едва ли вам не известно, — поклонилась Золотинка, — что всякий оборотень, попавши в блуждающий дворец, тотчас возвращается к собственному естеству.
Едва ли это было особенно основательное утверждение, во всяком случае, что касается «всякий». Из этого правила — «всякий» — имелось весьма существенное исключение, Золотинке хорошо известное. Лжевидохин же, как догадалась она тут, не твердо знал и самое правило. Он закряхтел и вспомнил больной палец, что заставило его помахать рукой, с намертво вросшим в плоть перстнем.
Впрочем, достаточно было глянуть на застывшую рожу Ананьи и становилось ясно, что затейники эти не много что знали по существу. Не многим больше того, что можно извлечь из бредней бродячих проповедников, которые, на дыбе и под кнутом, попортили крови Рукосиловым палачам, прорицая последние времена, и, надо думать, исступленно плевались, вступая в препирательства о происхождении блуждающих дворцов. Замордованные проповедники самой смертью своей утверждали превосходство духа над грубой силой, но едва ли могли все ж таки прояснить вопрос сколько-нибудь основательно.
— Ваши лазутчики, несомненно, видели меня в Межибожском дворце, где я нашел Паракон и хотенчик.
— Хотенчик… — неопределенно крякнул Лжевидохин. И Золотинка, не дождавшись продолжения, вернулась на прежнее:
— Меня видели, а не Золотинку. Тут и говорить не приходится. На моих глазах во дворец влетела галка или ворона, она обратилась тотчас же, едва коснулась пола, в шуструю, пронырливую девицу по имени Селина. — Не поворотившись, Лжевидохин покосился на Ананью, и всеведущий человечек неприметно кивнул: имя Селина было ему известно. — То же было бы и со мной, государь, если бы Республика решилась выпустить Золотинку из заключения и на мое несчастье я бы этой Золотинкой и оказался. Трудно понять, чем руководствовалась княгиня, с чего она взяла, что я и есть Золотинка. Это смелое предположение. Можно только догадываться, чем она руководствовалась. Наконец, — продолжала Золотинка все более мягко и ласково, — есть еще одно обстоятельство, я, кажется, упустил его в беседе с многоуважаемым господином Ананьей… — Она поклонилась и в эту сторону, как бы спрашивая, верно ли назвала имя. — Это обстоятельство, смею думать, снимает с меня последние подозрения. В блуждающих дворцах, государь, коварство бессильно, злой умысел обращается против того, кто взлелеял черную мысль. Это доказано. Коли ты вошел во дворец, будь любезен, храни свои помыслы в чистоте и воздерживайся от дурного. Теперь это знает последний оборванец в Словании. — Тут Золотинка, естественно, опустила глаза на свои собственные замызганные штаны и черные, немытые ноги. — Если я вынес из блуждающего дворца волшебный камень и хотенчик — уже неживой! — то без задней мысли, государь. Иначе я просто бы ничего не вынес. Каменные своды не выдержали бы коварства и обрушились в тот самый миг, когда я измыслил зло: вот я заберу волшебный камень и хотенчик, которые дворец неведомо для чего мне подсунул, вот я последую дальше и другой хотенчик, который всучила мне опять же неведомо для чего узница Республики Золотинка, отведет меня в Слованскую столицу к коту-сообщнику, а тот уж своим ходом доставит подарки великому государю в Попеляны в то самое время, когда государь обрушит свой гнев на ослушников… И от этого, мол, произойдут известные мне заранее последствия и очнется давно уже вмерзший в горы Смок, очухается лететь в Слованию. И начнется, мол, светопреставление. Это все совершенно невероятно, государь, по нескольким причинам, хотя достаточно и одной: коварство влечет за собой расплату. Далеко идущее хитроумие — сугубую. Зыбкие каменные своды блуждающего дворца, государь, не выносят даже простой раздражительности, заурядная потасовка, оплеуха и брань чреваты обвалом. Что ж говорить о настоящем заговоре! Трудно удержаться от зла, еще труднее от злых мыслей, и я думаю, меня спасло любопытство. Я пришел смотреть и искать. Без всякой корыстной цели. Наверное, это важно. Для того ведь я и пришел в Слованию, когда наскучила беспорочная жизнь в Республике. Я поэт, государь. Я спустился в Слованию в поисках ощущений. И кажется, получил их столько, что смело мог бы теперь вернуться в Республику и лет пятьдесят не вставать из-за письменного стола.