В столице поезд удлинился новыми десятками карет, в окнах которых маячили лица владетельных особ и городской знати; красивые разным манером, припудренные, на худой конец, женщины выставляли напоказ драгоценности и подобающую строгость нарядов, поз и взглядов. Сводный полк благородных витязей теснился на улицах, чтобы присоединиться к поезду на просторе, а толпы горожан — весь город! — сто или двести тысяч человек, высыпали на берег реки, провожая государыню в славный путь.
Стенания и вой бескрайней толпы, исступленные вопли «матушка государыня!» встряхнули Зимку, что-то ожило в ее онемевшей душе. Гнетущий, разъедающий страх не прошел и не мог пройти, но словно бы побледнел, ослепленный сиянием жаркого дня, красочным плеском знамен, красивой скорбью придворных и половодьем народного горя. Привычная к поклонению, Зимка, однако, не ожидала столь бурных проявлений общей любви, она вообще не думала, не имела духа думать, как это будет. Теперь же, когда тщеславие ее померкло во тьме несчастья, Зимка впервые, может быть, почувствовала искреннюю, до слез признательность к тем, кто ее любил.
Драгоценные слезы текли по напудренным, нарумяненным щекам, Лжезолотинка кусала губы, изнемогая от сильных чувств, она высунула за окно руку, чтобы махнуть народу. Толпа откликнулась, смяла железную цепь кольчужников, люди устремились к карете с криками «матушка, благослови!» Женщины протягивали ей детей, шатались в давке, отчаянно удерживая их на руках, мужчины неистовствовали, мальчишки орали бессвязно и бестолково, трубачи, раздувая щеки, величали это безумие бурным голосами поющей меди, барабанщики подстилали горе дробным грохотом. Зимка уж не могла отнять выставленную наружу руку, кто-то хватал ее, теребил, тянул, чьи-то губы, щеки, пальцы, ногти… горячие глаза, смятые шапки, растрепанные косы.
Благодатные слезы несли облегчение, омывали душу, и Зимка торопилась плакать, догадываясь, что недолго слезам и высохнуть, — что останется ей тогда в утешение? Она чувствовала и понимала, что ночной мрак будет ничто перед той тоской, которая надвигалась на нее впереди, тошнотворным ужасом подступала к горлу.
На берегу стояли флотилии кораблей, паромов, лодок, а через реку протянулся заранее наведенный наплавной мост. И когда Зимка поняла, что заминки не будет, что громадный, как свадьба, поезд не остановится тут и на полчаса, она упала духом. Река отделяла ее от змеева логова, и этот мнившийся великим препятствием рубеж вдруг, внезапно и безнадежно, обнаружил свою призрачную природу. Рубеж этот пал, ничего не спасая, как пали, явив свое очевидное ничтожество, все прежние рубежи и надежды. Карета вкатилась на зыбкую, чудом стоящую над водой мостовую.
Плеск холодной волны, покачивание кареты заставили Зимку вспомнить о сгубленных водой жизнях, о последних, судорожных мгновениях, когда разум так чудовищно ярок… Зимка знала, что чувствовали эти люди, когда в горло и в легкие хлынуло, когда захлебнулся крик, содрогается тело, а разум… разум еще сознает безумие смерти.
Зимка храбрилась думать об утопленниках, потому что ее ожидало иное. Но этого, что ожидало, нельзя было избежать никакими обманами мысли.
Бледная, несмотря на пятнами горящий румянец (девушки, пристроившись бочком, ловчились заглаживать на щеках следы слез), она откинулась на подушки. Тяжелый, усыпанный алмазами венец тяготил голову, шитое золотом платье душило своими негнущимися, как латы, покровами, Зимка испытывала потребность освободить грудь для вздоха, однако не жаловалась; она давно, с утра еще, хотела пить и ничего не просила. Губы ее расслабились, мышцы лица, казалось, онемели, их никогда уже — страшное слово «никогда!» — не сложить улыбкой.
Вдоль сельских дорог на правом берегу Белой тянулись сады, изгороди, виднелись деревни, островерхие особняки, окруженные вязами и дубами, всюду по обочинам стояли сплошняком люди, но Зимка уже не глядела в окно, едва находя силы, чтобы повести глазами по сторонам.
Солнце палило вовсю, блеклые, выжженные дали затянула мгла, хотя было еще часа три до полудня; в раскрытое оконце кареты заглянул, не слезая с лошади, Ананья. Черного бархата, туго схваченный в стане полукафтан не доставлял ему как будто никаких неудобств, в лице не видно было следов утомления, ни единой капельки пота, а шляпу с траурным крепом на тулье он держал в руках не для прохлады, а из учтивости.
— Логово Смока, государыня, — молвил Ананья, прижимая шляпу к груди таким сострадательным движением, что Зимка вздрогнула.
— Далее, государыня, придется пойти пешком, — продолжал Ананья, извиваясь и голосом, и телом. — Лошади пугаются. Понесут.
— Хорошо, — бесцветно сказала Зимка.
Введенный в заблуждение, Ананья отъехал. Знакомые люди: бояре, окольничие, думные дворяне — толпились у раскрытой дверцы, но Зимка не понимала, зачем они здесь, и продолжала сидеть, не понимая и того, что разговор с Ананьей означает необходимость оставить припечатанные потом подушки и покинуть карету. Она повиновалась совсем без слов, когда седовласый боярин Селдевнос решился подняться на подножку и подать руку — привычные жесты, привычный порядок вещей безотчетно действовали на Лжезолотинку.
Карета стояла во ржи за околицей опустелой деревушки. Поезд, необозримая вереница карет, остановился еще прежде, не доезжая деревни, а в противоположную сторону, за ржаными полями раскинулись развалины невиданных замков, дворцов, хоромин, церквей и вовсе каких-то неопределенных каменных хибар — целый город.
Никакого змея Зимка не видела, и это неоспоримое обстоятельство подарило ей вдруг безумную надежду.
— Что это? — хрипло сказала она, имея в виду развалины.
Услужливо в несколько голосов ей объяснили то, что она и сама знала: это блуждающие дворцы, которые собрались тут в чудовищный хоровод вокруг залегшего среди полей змея.
Долго ждать не пришлось, чтобы одно из строений содрогнулось, верхушки полуразрушенных стен заколебались и рухнули, сваливаясь в волнах пыли по откосам битого камня — вытянутые по полю развалины словно присели и стали ниже. Мгновение или два спустя докатился раскатистый, какой-то приземистый гром, а еще малое время спустя, будто перекинувшись, судороги охватили почти целую еще церковку в стороне по правую руку — стройная увенчанная шестилучевым колесом башенка треснула, священное колесо соскочило и, грянувшись оземь, не покатилось, как можно было бы ожидать, а рассыпалось вдребезги. Над развалинами поднималась жаркая пыль, небо за грядою блуждающих дворцов клубилось темно-розовой мглой, похожей на озаренные красным закатным солнцем тучи.
Ставший в полнеба сумрак затягивал взгляд, вызывая потребность проникнуть в потаенный смысл его клубящихся узоров. И в самом деле, медлительно воздымаясь, завязываясь петлями и меняясь, струи призрачной гари складывались в нечто такое… в чем можно было угадать стены и башни. Неверный и смутный замок рос в вышину, в заоблачные выси, где редко бывают птицы, и вот начинал уж терять обличье, колебаться всеми своими статями, обнаруживая прорехи и проталины, расплывался понемногу, как слабый, едва отличный от блеклых небес туман.
— Сказывают, то души блуждающих дворцов воспаряют, — обыденно заметил мужиковатый Селдевнос и, повернувшись с этим замечанием к государыне, несмотря на все свое простодушие, смутился, уразумев тут, что княгиня не расположена поддерживать праздный разговор. В некоторой растерянности он поглядел туда и сюда, отыскивая человека, кому бы всучить неуместное, как оказалось, соображение, и, не отыскав такого простака обок с собою, сокрушенно кашлянул в кулак.
Непроизвольно и против желания, словно с намерением поторопить — не имея сил выносить даже недолгой неопределенности, Зимка бросила вопросительный взгляд на Ананью, который верхом на смирной лошадке оглядывал окрестности из-под руки.
— Небольшая заминочка, — понятливо отозвался он, извиняясь, — надо бы послать отрядец-другой, чтобы разогнали эту шваль — миродеров. Всегда вокруг дворцов это дрянцо — бродяги, бездельники и сумасшедшие. Лезут, как мошкара в огонь.