— А что, — сказала Золотинка, обводя глазами неразговорчивых спутников, — верно говорят, что великий государь Рукосил-Могут скончался?
Нет, это было неверно! Настолько неверно, что ответом пигалику было испуганное молчание. Кто-то крякнул весьма выразительно. Может быть, это был черноволосый с короткой стриженной бородой и усами красавчик в стеганном кафтане, который уже сейчас обливался потом в невыносимой близости к толстяку, зажавшему его в угол, тогда как по другую руку от толстяка, в другом углу, притулилась, не имея ни малейшей надежды спасти свои юбки девушка. Впрочем, если красивый молодой человек в стеганном кафтане и имел в виду что-то многозначительное, то тотчас при общем настороженном внимании притворился, что крякнул от тесноты. Во что и не трудно было поверить. Розовощекий толстяк с едва обозначенным подбородком обвел языком губы; от тряской езды дрожали сдобные его щеки, мягкая широкая шляпа осела на круглой голове, как сырое тесто. Что касается девушки, то она внимательно посмотрела на пигалика, и во взгляде этом Золотинка прочла укор.
Недолгое время спустя, когда карета грохотала уже по улицам Толпеня и стало ясно, что везут к перевозу, толстяк порылся в пристроенной на коленях ковровой сумке, где имелся, судя по всему, изрядный запас домашней снеди и принялся есть, в глубоком расстройстве чувств роняя изо рта крошки. Устроившись в ногах не без удобства, Золотинка с настойчивым любопытством (не особенно скрывая и зависти) провожала каждый кусок на пути его из торбы ко рту и наконец на том берегу Белой — карета плавно колыхалась на подъеме, кони тянули шагом — вынудила толстяка поперхнуться. К тому времени он был уж достаточно сыт, настолько сыт, что, не имея повода беспокоиться о еде, должен был вспомнить о своем затруднительном положении, тревога и неизвестность вновь омрачили его гладкое лицо.
— Между прочим, — заметил за спиной Золотинки кандальник, — последний раз я видел кусок колбасы четыре месяца назад.
— А сыр? — оживилась Золотинка, бросая признательный взгляд на товарища по несчастью.
— Сыр? — с натугой утомленного человека проговорил кандальник.
— Такой круглый, — напомнила Золотинка, — а еще бывает колесом. Желтый.
— Боже, Род Вседержитель! — воскликнул толстяк с потешным расстройством. — Простите меня ради бога, товарищи! И в самом деле… прошу вас! — Беспокойными руками он полез в торбу, извлекая оттуда сыры, хлеб, бутылку и тут же засовывая часть этого богатства обратно, потому что невозможно было разместить все на коленях. — Собственно, это жена! — продолжал он извиняться. — Держите! И вы, маленький друг, тоже проголодались?.. Это жена… Пристав вынул меня, простите, прямо из постели… из теплой постели… да. Она, Марта, она… ничего не успела положить. Она плакала. Марта плакала! Она тоже плакала. Какое несчастье! Какое несчастье! Боже, Род Вседержитель, спаси и сохрани!
Слезы показались в глазах толстяка и покатились, совершенно не меняя общего обеспокоенного выражения, казалось, он даже и не замечал, что плачет, продолжая опустошать торбу, по мере того как спутники разбирали снедь.
Все заговорили едва ли не разом, с повышенным оживлением, которое можно было объяснить только прежней искусственной скрытностью.
— Послушайте, да ведь нас везут к змею! — звонко воскликнула девушка, выглядывая в окно.
Кажется, это никого не удивило.
— Во всяком случае, по существу… если говорить начистоту, — замямлил толстяк, путаясь в мыслях так же, как в содержимом торбы, — если хотят принести в жертву всех скопом… собственно, где основания? Простите, но странный выбор. Собственно, почему?
— Хотите сказать, Быслав, — возразил тот холеный, представительный мужчина, который в самом начале поездки советовал Золотинке держаться и с тех пор уж не изменил нахмуренному выражению, как будто все еще сомневался в том, что легкомысленный и легковесный пигалик воспользуется советом к своей пользе, — хотите сказать, что не находите у себя никаких достоинств?
— Почему, Чичер? — возразил толстяк, названный Быславом; похоже, тут многие друг друга так или иначе знали. Я нахожу. Я нахожу. Скорее, это вы не находите. Простите.
— Вы хотите сказать, — продолжал Чичер, давая выход желчи, — что не находите у себя таких достоинств, которые давали бы основания привязать вас к соседнему столбу рядом с нашей прекрасной государыней?
— С прекрасной? Нет! — отвечал толстяк так горячо, что забыл слезы. — Если бы речь шла… так сказать, о размерах… если бы достоинства измерялись прямо размерами, — он опустил глаза на собственное брюшко, — то тогда — да! Но простите, это как? — и показал на примостившегося в ногах пигалика, тощие стати которого говорили сами за себя, исчерпывая вопрос.
— А если бы речь шла о красоте… — с любезной улыбкой начал черноволосый молодой человек справа, выглядывая из-за жирный плеч Быслава на девушку.
— Проще пареной репы, — грубо перебил кандальник, который оторвался от еды только для того, чтобы испортить всем настроение, — они приготовят из нас окрошку. Знаете, как готовят окрошку? Из всякой всячины.
— Разве поэтому, — протянул толстяк, разом как будто бы убежденный.
— В сущности, мы ничего не знаем, — благоразумно заметил сухонький старичок с длинной узкой бородой на груди, который сидел между кандальником и тем мрачным господином по имени Чичер, который не доверял Золотинкиной способности держаться даже и после того, как она с похвальной расторопностью нашла себя местечко на полу между чужими голенями и коленями. — И я бы воздержался от поспешных выводов. В сущности, все, что разумный человек может сделать в трудных обстоятельствах, это… это воздержаться от выводов, — добавил старичок, подумав. Он старательно перебирал сухонькие пальцы, с отменным тщанием пытаясь совместить их кончики и подушечки, что было вовсе не легкой задачей — карета раскачивалась на ходу. Понятно, что в таких условиях волей-неволей приходилось обдумывать каждое движение.
Однако, как бы там ни было, можно ли было отнести предположение об окрошке к разряду поспешных выводов или нет, говорить расхотелось, все примолкли, замкнувшись в себе да глядя в окна. И так молчали большую часть пути, скупо откликаясь на расспросы Золотинки, пигалик, как обнаружилось, ничего не знал о событиях этого утра, о печальной жертве слованского народа, который лишился своей государыни.
Притихшая девушка, отстранившись от толстяка, глядела в окно, пыльный ветер трепал ее темные волосы, а губы не размыкались, словно пересохшие. Девушка и заметила в поле неуклюжий очерк тяжелого на ходу человека, в котором она после некоторых колебаний признала медного истукана. Все сгрудились у окна.
В самом деле, это был Порывай, тот самый болван, что с таким твердолобым упорством пытался взять приступом Вышгород. Что заставило истукана уступить обстоятельствам и переменить намерения? Шел ли на спасение государыни, как высказалась вдруг не утратившая возвышенных представлений девушка, или… прав был пигалик, когда ни с того не с сего помянул о кончине великого государя? Ответа не было. Спутники поглядывали на пигалика, ожидая от него разъяснений. Но Золотинка не видела надобности толочь воду в ступе, она и сама мало что понимала.
Это было уже в виду поднявшихся по синей дали развалин, в которых невозможно было не признать ограду змеиного логова. Полчаса спустя лошади стали. На околице переполненной столичным людом деревушки, на выбитом до черноты поле стояли в не считанном множестве колымаги и воинские повозки, томились и слонялись по жаре толпы вооруженных людей. Стало известно, что ожидают и государя.
Над дорогой в Толпень поднялась пыль, и стан пришел в беспокойное движение: сломя голову скакали верховые, приставы раздавали зуботычины кучерам, заставляя их перегонять с места на место кареты, чтобы выстроить каким-то загадочным порядком. Ничего невозможно было разобрать; жара, удушливая пыль над вытоптанной луговиной, утомление, неизвестность и вдобавок ко всему ненужные затруднения в таком незатейливом деле, как выйти по нужде, привели Золотинкиных спутников в растерзанное и отрывистое настроение.