— Охотно! — тотчас же откликнулся Рукосил-призрак, который, конечно же, не мог отказать даме в просьбе.
— Но где искать? — крикнул Рукосил вослед любопытной парочке, которая чинно удалялась в небытие.
— Я думаю, в сундуке, — обернулся напоследок кавалер. — Все самое ценное хранится обычно в сундуках.
— Послушай, — крикнула Золотинка, — в Параконе были четыре жемчужины, что с ними?
— А истукан, что Порывай? Он разве не одолеет змея? — надсадно кричал Рукосил.
— Не одолеет… не одолеет… — И уж неясно, кто это сказал и сказал ли вообще.
Прошло время, прежде чем раздосадованный Рукосил опомнился и бросил взгляд на прекрасную девушку-калеку с золотой рукой, что стояла рядом, терпеливо ожидая внимания.
— Но почему конюший? — спросил он вдруг с подавленным раздражением, которое походило на беззаботность. — Почему она назвала его конюшим?
— А большего ты не заслужил. Выше конюшего так и не вырос, — сказала Золотинка, наклонив голову к плечу. Чудесные карие глаза ее, всегда живые, оставались печальны и только губы дрогнули… призрачной, неуловимой улыбкой.
Рукосил не ответил резкостью, а… помолчал. Недоброе чувство не отразилось в его лице и не испортило утонченной мужественной красоты. Он сказал учтиво, совершенно владея собой:
— Позвольте предложить вам руку!
Мгновение Золотинка колебалась.
— Охотно!
— Что у вас с пальцами? — участливо спросил кавалер, когда они пошли мерным прогулочным шагом. — Не болит?
— О, нет, нисколько, благодарю вас! — ответила она с деланной улыбкой. — Только чувствую, на руке гиря. Знаете, махнешь этой чушкой и что-нибудь тут нечаянно развалишь.
— Попробуйте! — предложил озорной кавалер.
И Золотинка походя огрела золотой пястью колонну. Грохот, каменная сечка ударила в лицо и в глаза, так что оба зажмурились. А в колонне осталась выбоина внушительного размера, какую и молотом выбьешь не с одного раза.
— Не отшибли пальцы? — обеспокоился кавалер, когда несколько пришел в себя.
— Да, ощущения непривычные, — призналась Золотинка.
— Под горячую руку вам лучше не попадаться! — засмеялся Рукосил уже совсем искренне.
— Ну уж… — смутилась девушка. — Небольшая это радость чувствовать себя дуболомом.
— Что ты говоришь! — воскликнул Рукосил с таким чувством, что Золотинка остановилась глянуть ему в глаза. Они оба остановились перед широкой, как улица, лестницей, что вела вверх на залитый золотым светом ярус. — Что ты говоришь! — повторил Рукосил, страдая, и она уже не могла различить, где кончалось притворство и начиналось нечто такое, что трудно было объяснить одним лишь самообманом. Он перехватил руку, живые, гибкие пальцы, не давая им убежать и спрятаться. — Золотинка! — молвил он звучным переполненным голосом и с юношеским проворством опустился на колени. — Клянусь, я никого никогда не любил! И если кого любил, то тебя!
Надо думать, он остался бы безупречно точен, когда бы ограничился этим ловко скроенным признанием, но Рукосил уж не мог остановиться. Да и то сказать, ему не нужно было особенно напрягаться, чтобы, отставив в дальние тайники сознания все, что имело значение не сейчас, а потом, прочувствовать влечение к златовласой красавице с чудесными карими глазами и слабой, никогда как будто бы не сходящей улыбкой ее по-кукольному ярких и больших губ. Темно-синее платье со шнуровкой на груди рисовало тонкий и стройный стан, который не нуждался ни в каких перехватах, — свободно повязанный на бедрах атласный шарфик провис небрежным бантом, бледно-сиреневые концы его свисали до полу и не могли миновать взора, когда застенчивый кавалер опускал глаза.
— Золотинка! — воскликнул он с дрожью. — Любимая! Любимая моя и единственная!
— А вот это лишнее, — сказала девушка благоразумным голосом, который способен был заморозить самые пылкое сердце. — Не надо разбойничать словами!
Не вставая с колен, Рукосил уронил голову, и повязанный небрежным бантом шарфик не задержал взгляда. Девушка не отнимала руки, которую он считал приличным удерживать, но не выказывала ни малейшего поощрения.
— Прости! — прошептал он, потупившись. — Прости… я мог бы тебя полюбить… Я был так близко… И на тебе я споткнулся… а с этим так трудно примириться.
— Прости и ты, — просто сказала она. — Ты видно не знал, что Юлий жив и на свободе. А ты не выйдешь из дворца. Ни ты не выйдешь, ни я. Прости.
— Юлий жив? — настороженно переспросил Рукосил, и Золотинка, чутко вслушиваясь, не уловила неправды. Если слованский государь не знал жив ли Юлий, то, значит, жив. Сердце ее радостно вздрогнуло… А Рукосилу потребовалось усилие, чтобы сказать два коротеньких слова: — Я рад.
— Ах, дело не в Юлии! — возразила она, может быть, и потому еще, что, остро чувствуя конечное поражение того, кто стоял на коленях, испытывала что-то вроде жалости… что-то вроде товарищеского сочувствия, — в сущности, оба они стояли на краю пропасти. В душе ее не было зла… а печаль. Но руку все ж таки отняла: нельзя было произносить горькое и дорогое слово «Юлий», когда рука ее оставалась в чужой руке. — Юлий! Мне кажется, иногда это туман… воображение. И я уж не понимаю привиделось или нет.
— Привиделось, — тихо вставил Рукосил.
— Да был ли Юлий вообще? Что говорить… это уж ничего не меняет. Отсюда вдвоем мы не выйдем. Прости.
Он не откликнулся и не вставал с колен в тяжком раздумье.
А когда поднялся, лицо его было бледно, а искусанные губы пылали. Некоторое время Рукосил оглядывался, словно не мог уразуметь, где очутился и на кой ляд ему эти мраморные изваяния, что стоят повсюду в легкомысленных позах… зачем ему эти резные карнизы лощеного камня, эта лестница в ущелье розовых стен, что поднималась неукоснительно вверх и вверх к свету?
Темные чувства мутили душу, дыхание его стеснилось, а взор ускользнул, скрывая нечто такое, что нельзя было являть прежде срока…
Раскатистый, под землей прокатившийся гул, не грохот еще, а ропот тяжко пошевелившейся земли заставил Рукосила сжаться. Откуда-то сверху, с затерянного на головокружительной высоте потолка посыпался каменный мусор и куски лепных украшений. Человек, показавший крошечную, как точка, голову высоко над ущельем лестницы у перил, исчез.
Рукосил окинул пронзительным взглядом девушку. В лице ее не было страха, а лишь томительное, в сузившихся глазах ожидание.
— Пойдемте, принцесса! — принимая спутницу под руку, молвил Рукосил в совершеннейшем самообладании. Верно, то было последнее его искушение и последняя слабость — Рукосилу достаточно было намека. — Вы поможете мне искать сундук?
— Пожалуй, да, — вздохнула Золотинка, безрадостно кивая сама себе. — Я думаю, его и искать особенно не придется. — Она указала наверх лестницы. — Теперь я понимаю, что значила запертая дверь во дворце под Межибожем, она откроется сейчас, когда я исполнила назначенное.
— А что, принцесса, как получилось, что вы на свободе и гуляете по Словании? — мягко спросил Рукосил, когда они вступили в начало длинного пологого подъема. — Я достаточно осведомлен обо всем, что происходит в Республике. И конечно же, знаю, что пигалики осудили вас всенародным голосованием. К смертной казни по статье «Невежество с особо тяжкими последствиями». Закатали на всю катушку. Как могло случится, что вы ускользнули? Насколько я знаю, ни один человек еще не ускользнул из цепких лап пигаликов, если попался.
— Значит, я первая, — усмехнулась Золотинка. И в ответ на недоверчивый взгляд спутника добавила: — Они сами устроили мне побег. В большой тайне, но при всенародном сочувствии, я полагаю.
Цепкому уму Рукосила понадобилось несколько мгновений, чтобы оценить сообщение. Он присвистнул.
— Провели! Какое заблуждение! А я, старый дурак, думал по старой памяти, что законы пигаликов нерушимы. И думал, Золотинка-то уж не попадется мне на пути, если осуждена по закону. Знаешь, эта дура Зимка Чепчугова тотчас тебя раскусила. И жарко так уверяла, что распознала тебя в обличье пигалика. Еще в корчме Шеробора. У нее, понимаешь ли, вот предчувствие! Ну, конечно! Натурально, я отнес это на счет воспаленного воображения взбалмошной, бестолковой бабенки. Видно, уж точно, кого бог хочет наказать, то первым делом отнимает разум! Дурак дураком. Старый дурак.