— Не убивайтесь, Рукосил, — грустно сказала Золотинка. — Удивительно ведь не то, что вам придется рухнуть, забравшись так высоко, а то, что вы вообще туда забрались.
— На вершину я еще не забрался!
— И слава богу!
Он промолчал, и это было достаточно суровое возражение по обстоятельствам их мирной беседы.
— И не зовите меня принцессой, — сказала она, чтобы переменить разговор. — Я тоже когда-то крепко промазала. Легко я купилась на принцессу.
— Ну… — хмыкнул Рукосил, улыбаясь, покачивая, потряхивая головой и даже прижмуриваясь, как человек, довольный собой и своей шуткой. — Признайтесь, Золотинка, что эта жестокая выдумка доставила вам немало приятных часов. И вам, и мне. Знаете, пожалуй, это была одна из самых приятных и, я бы сказал, добродушных подлостей, которые я когда-либо в жизни сделал.
— А что письмо? Было письмо? Хоть какое-нибудь? — спросила вдруг Золотинка тихо, как если бы что-то не до конца еще для себя разрешила.
— Бог с вами, милая! — веселился Рукосил. — Сундук был. Сундук был, не могу отрицать. Он и сейчас, может статься, пылится где-то в Казенной палате. По-моему подьячие там бумажный хлам держат, если не выбросили за ветхостью. Но письма не было. Уверяю, не было. Честью клянусь, не было. Да, я, собственно, его и не искал. Вы расстроены? — спохватился вдруг кавалер. — Вам жаль принцессу Септу?
— Хотелось знать, — коротко обронила Золотинка, не поднимая глаза. И переменилась: — А что с Поплевой? Он в Колобжеге, мне говорили? Что с ним? — Она глянула вверх, прикидывая сколько осталось лестницы для мирного разговора.
— В Колобжеге Поплева, дома. Занимается незаконным волхвованием, лечит людей. Жив и здоров, я его не тронул. Все ж таки тесть — через Зимку Чепчугову, можно сказать, породнились! Зимой он обнаружился в Толпене и по-моему пытался проникнуть к Зимке, рассчитывая увидеть в ней Золотинку. Судя по всему, проник. Проник и встретился. Иначе как объяснить, что он вылетел затем из столицы пробкой и летел до Колобжега без остановки? Натурально, я его не тронул — пусть мучается. В Колобжеге тебя осуждают — не пригрела названного отца. Не любят тебя в Колобжеге. Любят Поплеву.
— А первый раз, осенью шестьдесят восьмого года, как он попался? Когда провожал Миху Луня?
— Это просто. У Михи начались западения. Из него вышел неважный оборотень. Когда-нибудь это должно было случится: он попался прямо на заставе. Ну, а Поплеву загребли за одно. Между нами, Миха был неважный волшебник. Так, я бы сказал, трудолюбивая посредственность. Хотя нельзя отрицать, кое-чего достиг. Трудом.
— Где он сейчас, он жив?
— А ты держала его в своих руках.
— Жемчужины?
— Разумеется. Одна из них был Миха. Другая — Анюта. И еще кое-кто. Хорошее собрание редкостных душ.
— Господи боже мой! — прошептала Золотинка. — Пигалики нашли только две штуки. В Каменецких развалинах. Они нашли там Поплеву. А значит, эти четыре, что в Параконе…
— Они там и остались, — подтвердил Рукосил. — Но совершенно дохлые. Дохлые жемчужины в дохлом Параконе. По правде говоря, я скормил их змею вместе с Параконом.
Чародей замялся перед необходимостью посвятить спутницу в малоприглядные подробности убийства, но преодолел себя, полагая, возможно, помимо всего прочего, что смерть своей соперницы в зубах змея Золотинка как-нибудь уж переживет. В нескольких осторожно подобранных словах он рассказал о жертве, выставляя ее, впрочем, суровой государственной необходимостью, об отрубленном пальце и Параконе.
— Если все вышло как задумано, — говорил Рукосил, заглядывая в лицо девушки, чтобы уловить, как принимает она эту ненужную, может быть, откровенность, — если как мыслилось, то Паракон уж в утробе змея. А медный истукан схватился с ним не на жизнь, а на смерть… Ты видишь, я ничего не скрываю. Я чист. Я чист, — повторил он несколько раз с внутренним убеждением. — Я открываю карты. Чтобы мы поняли друг друга. Никакой двусмысленности. Ты должна понимать, времени у нас мало. Если схватка уж началась… крыша может обрушиться в любое мгновение. И тогда некому будет искать имя змея.
Золотинка молчала, и Рукосил, стараясь не выдавать беспокойства, заглядывал в глаза, чтобы уловить то невысказанное, что скрывало это молчание. Рукосил был бережен, осторожен и ласков. Он выказывал признаки правдивости и, как бы это точнее выразиться… признаки терпеливого раскаяния. Как виноватый любовник, который волею обстоятельств возвратился к обиженной и покинутой красавице.
— Ты тревожишься… — заговорил он наконец, не дождавшись отклика. — Тебя беспокоит судьба Михи, судьба Анюты. Мне кажется, у тебя было теплое чувство к Михе? Я ошибаюсь? — Золотинка и сейчас не ответила, но терпеливый и чуткий кавалер не принимал это молчание за обиду. — Честное слово, я не обнаружил в жемчужинах ни малейшей жизни. Просто положил их на место… Но если есть надежда спасти Миху, хоть какая-нибудь… все равно нужно открыть имя змея. В это все упирается. Все. И Анюта… — продолжал кавалер свои тлетворные речи. — Достойная женщина. Ты ее знала. Умная, честная, талантливая! Из всех известных мне волшебниц я бы поставил вперед Анюту. После тебя, разумеется… Помнится тебе немножечко досталось от Анюты в Колобжеге. Судебное разбирательство по делу курники против законников. Досталось, признайся!.. Но ты ведь не злопамятный человек? Ты не злопамятный человек, нет! Нет, я знаю.
Золотинка ответила затравленным взглядом и опустила взор на покрытые ковром ступени. Довольный собой кавалер продолжал говорить.
— И разве нельзя устроить все к общему удовольствию? Мы не верим другим, но еще больше не верим себе — от этого все недоразумения, все ссоры и войны. Поверить себе, поверить в будущее, поверить в счастье. Как это важно! И как могло бы все чудно устроиться! Зимку, увы, не воскресишь… Мне жаль эту девочку, в ней… в ней что-то было. Искренность, наверное. Увы, Зимку не воскресишь. Но Юлий жив. Жив! И это вселяет надежду, что все, все можно устроить еще по-человечески. Юлий жив, это огромное облегчение для меня. Слишком много на совести преступлений. И я благодарю судьбу, что судьба избавила меня еще и от этого — я не повинен в крови Юлия!
Золотинка только шмыгала носом, временами отворачиваясь, чтобы утереться золотой культей, потому что здоровой ее рукой владел спутник. Она часто и шумно вздыхала, что можно было объяснить, впрочем, затянувшимся подъемом.
Собственное волнение, неровное дыхание Золотинки подсказывали Рукосилу, что он на верном пути. Он остановился, придержав девушку, потому что несколько мгновений не находил слов.
— Хочешь, — сказал он вдруг в порыве вдохновенного великодушия, — возьми Сорокон. — И полез за ворот с судорожным вздохом. Ищущие пальцы неловко теребили мелкие пуговицы на желтом атласе. Чародей потянул упрятанную под кафтаном плоскую золотую цепь. — Вот Сорокон! — повторил в лихорадке, извлекая изумруд. — Сорокон! Что я могу еще отдать? Чем доказать свое преображение? Дай мне надежду возродиться!
Было ничтожное, но уловимое движение, которое показало Золотинке, что Рукосил не расстался с камнем, а держит его при себе, сжимая болезненной хваткой. Не расставался он с камнем в мыслях, хотя, насилуя себя, протягивал неверной рукой сокровище, а Золотинка, мысленно уцепившись за камень, стояла в бессильном столбняке, уронив руки.
— Бери Сорокон сейчас! Даром! — горячечно повторял Рукосил. — Держи! Вот он! Не знаю хороша ли плата за милосердие, не мало ли предлагаю за капельку доброты и снисхождения. Капля милосердия много стоит. Но что я могу еще отдать? Разве жизнь. Все, что у меня есть: волшебство, власть и жизнь. И я прошу жизнь в обмен на волшебство и власть. Два за одно. Два к одному.
Золотинка стояла, неестественно выпрямившись и опустив руки. Она отлично понимала, что, отказывая в милосердии, теряет главное свое оружие — нравственное превосходство. Рукосил переиграл ее в той борьбе, где великодушие ставит подножку уступчивости, а жалость кидает на лопатки снисходительность. Кажется, Золотинка переиграла и самое себя. Она словно бы не могла вспомнить, что заставляет ее стоять, уронив руки.