И все равно, словно обомлев, не двигался, осматриваясь, вместо того чтобы броситься к сундуку. Он не понимал, почему отворилась дверь, и это было почти так же страшно, как стоять у прегражденного неведомой волей входа.
Слепило солнце, ибо в потолке, занимая большую его часть, зияла плавно очерченная дыра. Не сразу Рукосил понял, что дыра эта имеет хрустальный, совершенно прозрачный покров. Примерно из середины его, ближе к дальнему краю проема падала цепь, а на ней подвешенный на коромысло сундук. И хотя за расстоянием подробности оставались неясны, замок — замочная скважина и дужка, различался несомненно. На замок указывали густо рассыпанные по всему полу ключи.
Устройство подвески и тяжеленные стати сундука открылись уже вблизи. Еще шаг, и Рукосил, напряженно щурясь, прочитал вделанную в крышку надпись: «Последнее откровение Ощеры Ваги». Светоч премудрости и кладезь знаний, высшее достижение разума! Последние откровения, то ли безвозвратно утерянные, то ли никогда не существовавшие, они были здесь вопреки… вопреки очевидности. Очевидностью же было то, что «Последние откровения» никогда не существовали.
Остановившись для вздоха, Рукосил бросился к сундуку и тотчас же принялся его насиловать, тыкать ключи в скважину, сгребая их с полу, без счета роняя и разбрасывая. Нетерпеливая жажда удачи, все прежде пережитое и близость цели заставляли его горячиться, отбросив здравые соображения. С искаженным от волнения лицом, откидывая с глаз волосы, он хватал ключи, подгребал их ногой, чтобы не терять времени, закидывал испытанную уже дрянь на плоскую крышку сундука.
Но сомнения, некий еще не проверенный, но уже существующий в природе расчет точили душу тоскливым страхом; отгоняя все, что мешало надеяться и верить, Рукосил знал, однако, что за страхом правда, и не мог справиться с дрожью, от которой неловко прыгал в руке ключ.
Наконец пришлось остановиться, чтобы сообразить. Прикинув сколько ключей валяется на квадратной сажени пола, Рукосил высчитал с известным приближением общую площадь круглого покоя и получил после несложных умножений четыре или, может быть, шесть миллионов ключей.
Судьба давала счастливчику четыре миллиона возможностей. Более чем достаточно! С избытком, от избытка сперло дыхание. Четыре миллиона раз нужно было вставить ключ в скважину, повернуть туда и сюда, вынуть и откинуть в кучу использованных.
Надежду на случай можно было оставить сразу — не было у Рукосила в запасе вечности или хотя бы года, чтобы заняться перебором четырех миллионов возможностей.
Рукосил отер лоб и удивился влажной, мокрой от пота ладони. Он поглядел вверх — сквозь хрустальный потолок жарило солнце. Светило стояло высоко.
— Должно быть, полдень, — сказал Рукосил вслух, испытывая потребность услышать человеческий голос. Стоило остановиться и страх обнаруживал себя сосущей пустотой в сердце.
Короткая тень от ставшей к хрустальному потолку цепи указывала на вход, чуть-чуть только сдвинувшись вправо, и Рукосил вспомнил, что не запер за собой дверь.
Он сорвался бежать, чтобы исправить оплошность, когда услышал приглушенные вопли Золотинки. Она не могла войти.
И нужно было чрезвычайное усилие воли, чтобы сдержать неукротимо рвущееся злорадство. Потребовалось необыкновенное искусство самообмана и самообладания, чтобы подумать об оставшейся за дверью сопернице с сочувствием. Или с некоторым подобием сочувствия, которое можно было бы предъявить Тому, Кто ведет учет душевным побуждениям прорвавшихся к сундуку избранным.
И уж сверх всего нужно было обладать прямо-таки змеиной ловкостью, необыкновенной душевной изворотливостью, чтобы заткнуть скважину ключом, окончательно отгородившись таким образом от соперницы, и сохранить при это девственную чистоту помыслов.
Рукосил сделал это, с опаской глянул на потолок, и, когда уверился, что кары не будет, истошные крики Золотинки, грохот за дверью не доходят до высшего Судии, — тогда с благостно-скорбной миной, приготовившись и каяться, и прощать, позволил себе еще одну шалость.
— Обстоятельства сильнее меня, — пробормотал он, полагая облегчить обязанности Судии, который, затрудняясь, может быть, утомительной необходимостью читать в сердце, готов положиться на словесные заверения. — Я вынужден поступить так, чтобы избавиться от дурного, чтобы не вводить себя в искушение и сосредоточиться на благом. Видит бог, я ничем не могу облегчить страдания оставшейся за дверью несчастной.
С этими словами, подарив умильный взор небу, Рукосил снял кафтан, маленьким острым ножичком распорол подкладки в плечах и достал серой слежавшейся ваты. Потом, не отходя от входа, за которым страдала Золотинка, он тщательно заделал оба уха, забил их так плотно, что крики, мольба и угрозы, отчаянные удары в дверь, отдававшие тяжелым бронзовым звоном, стали доходить до слуха, как далекий умиротворенный гул… как бережный лепет листвы в притихшей роще… как… как замирающая у ног волна, теплая и ласковая.
Приоткрыв для большего простодушия рот, Рукосил огляделся просветленным, благочестивым взглядом и пошел вдоль стены, чтобы осмотреть развешанные на равных промежутках картины.
Отбив руки, сорвав голос, уставши колотиться о преграду, Золотинка, в изнеможении, скользнула на пол и села, прислонившись спиной к двери.
Утешения не было. Не было утешения даже в загадке, непостижимой природе того, что случилось. Все, что произошло, исчерпывалось несколькими словами: настал полдень, Рукосил вошел. Об этом свидетельствовала картина, что, не меняясь, не давая ни малейшей надежды на какое-то иное объяснение, висела у Золотинки перед глазами.
Просто наступил полдень и Рукосил вошел. И Золотинка вошла бы, когда бы не поддалась соблазну. Полдень настал, время приспело, переступило черту, не задержавшись на ней нисколько… Можно было больше не торопиться. Теперь-то можно отправиться хоть на край света, хоть на кудыкины горы, неспешным шагом пройти выставку до самого ее начала и возвратиться. И еще останется время — хоть удавись. Немереное и бесполезное.
Золотинка сидела на полу, закусив палец.
Что делал Рукосил, оставалось только догадываться, но, надо думать, уж не зевал. И от того, что там за дверью, в солнечной палате, происходило нечто такое, что имело смысл, значение и будущее, нечто такое, что должно было определить судьбы Словании, многих близких людей и самой Золотинки, тогда как здесь, с этой стороны преграды, все замерло и остановилось, обесценившись, оттого, что каждое мгновение там, стоило бессмысленных часов здесь, — Золотинка чувствовала тошнотворную дурноту.
Душевное оцепенение ее было столь полным, столь неподвижным, что она просидела на месте два или три часа как один миг, не отдавая себе отчета в течении времени. Кажется, она ни разу не пересела, два часа прошло, а она как прикорнула спиной к двери, так и застыла.
Потом — и это потом ничего не значило, не обозначало переход из одного состояния в другое, потому что ничего не менялось, — потом она вздохнула и поднялась, как обреченный узник, для которого все уже — каждое оставшееся до казни мгновение для него уже. Никакого потом не существует.
Она потыкалась Эфремоном в скважину, зная, что ничего не достигнет. Долго и тупо разглядывала обе картины, которые изображали блистательный успех Рукосила, — чистую случайность, возможно, и еще раз попробовала стучать и звать.
Удивительно, что дворец не выказывал беспокойства, не содрогался и не урчал в потугах разрушения. Необыкновенную устойчивость можно было объяснить разве тем, что Рукосил верно рассчитал, запустив сюда несколько десятков известных своими достоинствами и бескорыстием людей. Сорок праведников держали на плаву одного злодея.
Все он правильно сделал, Рукосил. А Золотинка проиграла в тот самый миг, когда поверила и решила, что главное уже свершилось. Поторопилась. Расслабилась и расхвасталась, воображая себя вершительницей судеб.
Собственно, ничего иного теперь не оставалась, как заняться мелкими личными делами. Привести в порядок дела — так это надо было бы называть. Но даже надежда увидеть где-то в начале выставки мать не могла расшевелить Золотинку. Подавленная и несчастная — оглушенная, она не находила сил на простые человеческие чувства. Скорее по обязанности, вспомнив необходимость довершить начатое, Золотинка сделала несколько шагов к повороту, который начинал долгую ломанную дорогу к началу… И остановилась, постигнув мыслью путь туда и обратно…