Наверное, Золотинка слишком долго осматривалась, ощупывалась и соображала — пришел в себя и старик. Он закопошился, пытаясь сесть, придавленное бульдожье лицо исказилось, когда узнал пигалика; еще не поднявшись, Лжевидохин полез за пазуху, но нашел золотую цепь с изумрудом прямо поверх халата.
Опомнившись, Золотинка бросилась на противника. Ростом она не доставала старику и до пояса, но крайняя дряхлость, старческая медлительность не оставляли ему ни малейшей надежды в прямом столкновении — чего нужно было опасаться, это Сорокона! Безжалостно опрокинув Лжевидохина на камни, она цапнула плоскую золотую цепь. Старый оборотень торопился соорудить сеть, тогда ему достаточно было бы шевельнуться, чтобы отбросить пигалика, но даже самое верное заклинание, усиленное могущественнейшим из волшебных камней Сороконом, требует известной собранности — старик и заклинание размусолил. Он запоздал на те самые несколько мгновений, которые позволили Золотинке опередить старика выпадом — не успел оградиться, когда она поймала цепь совсем близко от полыхнувшего изумруда.
Это и было поражение Лжевидохина. Невидимая сеть вскинулась, Золотинка опрокинулась через грузное тело старика, не разжимая хватки и… Сорокон узнал свою прежнюю хозяйку! Узнал с одного прикосновения, верно, оставленный Золотинкой след не изгладился, не затерялся среди позднейших влияний. Холодная воля Сорокона замутилась, распалась на вихри, Золотинка почувствовала, что, нехорошо потрясенный, расстроенный, как поломанная скрипка, камень опутывает ее сетью, которую Лжевидохин назначал для себя! Волшебная сеть составилась прежде, чем можно было бы внятно произнести «Род Вседержитель!», но опутала обоих сцепившихся противников, ибо Сорокон не сумел различить их между собой!
Лжевидохин попался. В бессильном злобном отчаянии он пытался цапнуть пигалика пастью, несколько сточенных гнилых пеньков, что составляли зубное вооружение старика царапнули Золотинке руку; она сильно толкнула кусаку, тот ахнул головой о камень и обмяк. Едва ли он явственно сознавал в этот миг, как Золотинка стащила с него цепь и овладела Сороконом.
Осталось только убрать сеть, чтобы расцепиться со стариком, и отскочить в сторону.
— Ты что?.. Дай… — мутно проговорил Лжевидохин, бессознательно пытаясь тянуться за ускользнувшим изумрудом. — Дай! Дай сюда… — шамкал он, пуская слюни.
И противно, и жалко — Золотинка глядела с брезгливой опаской, как глядят на раздавленную гадину. Дряхлый оборотень не имел сил даже озлобиться, он ревел и хныкал, будто ребенок, родивший первое в жизни слово, которое у Рукосила в его младенчестве, несомненно же, было «дай!»
Багровая рожа синела, блеклая слюнявая пасть расслабилась — Лжевидохин отходил. Едва он нашел силу повернуться в ту сторону, где мерцал изумруд, и вяло уронил руку… Да-а… — замерло на расслабленных губах. Глаза стекленели.
Неодолимое отвращение заставило Золотинку попятится.
И вот Сорокон в руках, Лжевидохин повержен — время осмотреться еще раз, сообразить все ж таки, где они все оказались, погребенные под рухнувшим дворцом.
Следовало, по видимости, отвергнуть сомнительное и с других точек зрения предположение, что Золотинка вместе с Лжевидохиным провалились на тот свет: в багровом тумане не слышно было людей, а «тот свет», понятие во всех смыслах спорное, как бы там ни было, представляется местом густо заселенным и торным. Кроме того, Лжевидохин как будто умер — дыхание отлетело с бесцветных губ… И если действительно умер, то что выходит?.. По всем понятиям он еще не прибыл в конечное свое пристанище — если это был «тот свет», то за ним следовало предполагать еще один «тот свет», «тот» по отношению к этому, «тот свет» второго порядка, куда отправляются умершие на этом. Получалось как-то уж очень мудрено и потому неправдоподобно. При том же нельзя было не принять во внимание, что Лжевидохин и Золотинка-пигалик оставались оборотнями, которые, как известно, на тот свет не допускаются.
Наконец приглядываясь к неровным, разного размера, качества, цвета и очертаний камням, что слагали мостовую, Золотинка отметила, что камни эти есть наскоро подогнанные друг к другу обломки дворца: тут различались раздробленные части колонн, кое-где уцелела резьба и можно было найти на большой плите целый пласт облупленной штукатурки со следами художественной росписи.
Мощенная площадь имела ограниченные размеры; багровый туман не вовсе скрадывал расстояния и Золотинка видела, что стоит посередине неправильных очертаний майдана, который кончался ничем: за последними камнями со всех сторон не было ничего, кроме тумана. Да и туман этот, собственно, был свет, некое багряное пространство, которое можно было называть туманом за неимением другого, более точного слова. Вблизи же, в десятке шагов, не было и признаков мглы. И разумеется, не ощущалось ни малейшего ветерка или движения воздуха. Как в плотно закупоренном помещении. Хотя… хотя, чувствовала Золотинка, дело, может статься, обстояло как раз наоборот: у багровой пучины этой не было ни стен, ни границ — никаких пределов вообще… Нехорошее, беспокойное ощущение это вызывало вдоль спины холодок.
С последних плит на краю майдана можно было видеть ту же багряную пустоту и вверх и вниз — равномерно без сгустков и уплотнений.
В худшем случае, подумала Золотинка, начиная догадываться, что дело плохо, можно спрыгнуть с мостовой и… посмотреть, что будет.
Это, «что будет», не особенно, однако, ее прельщало.
Прикидывая, что бросить в пропасть для начала, она попыталась вывернуть из мостовой камешек поменьше, а когда из этого ничего не получилось, вернулась к Лжевидохину, который лежал трупом. Во всяком случае, можно было думать, что башмаки ему больше не понадобятся.
К немалому удивлению Золотинки, башмак мягко шлепнулся о преграду, едва перелетев край майдана. Он так и остался на виду всего в нескольких локтях ниже уровня мостовой. Другой башмак, довольно увесистое сооружение из кожи, бархата и серебра, полетел дальше, но шлепнулся точно так же; подскочив и перевернувшись на некой неразличимой для глаза поверхности, он остался недвижен. Со стороны представлялось будто башмак висит в воздухе, слегка порозовев от расстояния, — всякий сколько-нибудь отдаленный предмет — это хорошо было видно по уходящим вдаль плитам мостовой — приобретал красноватый оттенок, терял отчетливость и, наконец, в известном расстоянии от наблюдателя сливался с багровой пучиной, как несуществующий.
Все пропадало в пучине, каждый предмет и звук. Башмаки шмякнулись и глухой стук этот лишь подчеркивал вечную тишину. Багровое безмолвие угнетало. Нужно было действовать, чтобы не задерживаться на тоскливых предчувствиях.
Золотинка легла на край мостовой и, опустив руку, нащупала в пустоте нечто упругое. В багровой пучине, во всяком случае, определился низ. Если считать нынешний день первым днем творения, мелькнула смешливая мысль, то низ уже отделился от верха. Для начала, наверное, и не плохо.
И тут можно было стоять. Золотинка выпустила камень, за который держалась, спускаясь с мостовой, и сделала боязливый шаг. Невидимая подлога под ногами напоминала крепко переплетенный пласт травы и мха, что покрывает болотную топь, так что ступать босыми ногами было даже приятно.
Через каждые два-три шага она оглядывалась — верхний край мостовой оставался на уровне груди. А если присесть, то видно было исподнюю сторону камней.
Подлога под ногами не представляла собой совершенно ровную поверхность, случались ямы, и поскольку их невозможно было предугадать, приходилось ступать с опаской, чтобы куда-нибудь не свалиться. Пологий уклон уводил понемногу вниз, так что майдан становился выше головы; потом, оборачиваясь, Золотинка видела, что майдан как будто бы опускается, из чего надо было сделать вывод, что она поднялась на какой-то невидимый холм или кочку. В общем, подлога эта представляла собой скорее изрытую волнами равнину, чем горы; удаляясь от мостовой, Золотинка видела ее позади себя как протяженную ровную черту. А башмаки Лжевидохина — она приглядывала и за ними — затерялись довольно скоро, слишком мелкие, чтобы их можно было различить. Малозаметным бугорком на черте оставалось тело Лжевидохина.