Когда я играю, я иногда представляю своих родителей. И в тот же момент, когда струны умолкают, громом взрываются аплодисменты. Люди торопятся хлопать, потому что их аплодисменты предназначены для них самих; они аплодируют тому, что их признал кто-то умерший много лет назад в комнате при мерцающем свете свечей.
Я хочу позвонить отцу, но мои родители уже в постели. Они будут недовольны, если я позвоню сейчас, но назавтра – благодарны. Мой отец все равно считает меня взбалмошным. Он рассказывает про меня своим друзьям в кафе, про то, какой я эксцентричный. Это повод для него рассказать обо мне.
Уже слишком поздно звонить кому-то в Нуаяне, маленькой французской деревушке, где я вырос. Я представляю ясно, как городок замер. Пустынные улочки. Мои родители спят. Красные цифры на будильнике, увеличенные поставленным перед ними стаканом. В стакане крохотные пузырьки, всплывающие ночью на поверхность. В холодильнике – остатки ужина. У дома покрыта тонким кружевом ночной росы машина – новенький Renault. Мой брат подарил им ее на Рождество. Моя мать была готова идти кататься на ней в ночной рубашке; брата переполнила радость. Отец вымыл руки и поглядел на машину через кухонное окно, прежде чем выйти на улицу. Он постоял возле нее и положил руку на крышу. Затем ушел на огород за дальней стеной дома и стал выкапывать оставшиеся после сбора картофелины. Мать пригласила брата в дом и заверила, что мы все вместе прокатимся на машине после завтрака. Брат никогда не понимал отца. Мой брат все воспринимает буквально. Женщины всегда любили его. Мне его не хватает. Мы выросли в коттедже, пристройке к небольшой усадьбе, за которой присматривал отец.
Длинный дом восемнадцатого века ждет во тьме своих заезжих обитателей, рассыпанных бо́льшую часть года по Парижу, словно детали механизма. Замечательная семья. Хотя одна ее половина склонна к сдержанности, а другая – наполнена страстью. Длинный белый дом полон окон. На чердаке хранится коробка мундиров наполеоновских времен. В одной из спален – три десятка романов Агаты Кристи в мягкой обложке. В другой – гравюра с изображением птиц.
Завтра я буду в Нью-Йорке, моем городе вот уже десять лет. В конце недели – еще концерты. Один в клубе Лотос, другой – благотворительный, в Центральном парке, затем Лос-Анджелес – концерт в Голливудской Чаше, затем Сан-Франциско, затем Финикс.
Мне нравится Нью-Йорк, но не хватает тишины деревенской Европы. Американцы прямолинейны. Мне кажется, мой брат найдет здесь жену в два счета.
Баховские «Сюиты для виолончели соло» были созданы для обучения, но несут в себе загадочную нить, влекущую музыкантов без видимой причины; в них карта, указывающая расположение других миров. Они не менее популярны, чем классические вещи Моцарта и Гайдна. Сюиты Баха расходятся лучше всего остального в моем репертуаре. Именно благодаря Баху и моему брату мне удалось купить маленькую квартиру в Бруклине. Брат не знает, что я знаю – он купил тысячи дисков с моими записями для новогодних подарков своим работникам. Они любят его всем сердцем. Если случится война, они станут его личной армией. Удивительно, как многого он добился на своем поприще. Он не оставил от своих конкурентов и следа. Его фотографии были на обложках деловых журналов по всему миру. Никто, кроме нас двоих, не знает, как ему удалось, практически в одиночку, сделать Renault самой популярной в Европе маркой малолитражного автомобиля. Даже у меня здесь, в Нью-Йорке, есть Renault. Все хотят познакомиться с машиной поближе. Они всегда норовят добавить «Т» в произношении имени. Мой автомеханик работает в Квинсе. Он из Сенегала, и тоже вырос на Renault. Я оставляю машину у его дома, и он возит на ней своих шестерых детей. Вот уже почти два года я ее не видел. Моему брату об этом не известно, но я уверен, что он в этой истории меня бы поддержал. У нас с ним одинаковые машины – коричневые Renault 1978 года. Мы цепляемся за детство; может оттого, что не можем обнять друг друга. Его подружки неизменно удивлены, когда кавалер с миллионами приезжает на Renault 16-й модели 1978 года.
На исходе часа после окончания концерта в Квебеке я разминулся со своим отелем и углубился в лабиринт старых улочек. Как можно было пропустить такой прекрасный дождь. Я наткнулся на маленький французский ресторан, Le Saint Amour. Меню напомнило мне о родных краях. Я объяснил официанту, что не заказываю вина из-за аллергии, и тогда он принес маленькие рюмки, чтобы я смог уловить носом букет под фуа-гра, филе миньон и чечевицу с соусом из трюфелей. У меня нет аллергии на алкоголь; совсем наоборот – чрезмерная любовь.
Ресторан был полон пар. За одним столом молча сидела девушка-подросток с отцом. Она была сердита или огорчена им. Он знал об этом, но не подавал виду. Мне кажется, все дети недовольны родителями, если им вообще выпадает удача узнать их поближе.