— Но почему он преследовал Олега?
— Не знаю. Может, из-за тебя?
— Ты невнимательно читал письмо. Он следил за своим врагом в тот день, когда увидел меня на автобусной остановке в первый раз. Врагом, понимаешь?
— Подумать только, я два раза столкнулся с ним лоб в лоб и не узнал! Ведь разговаривали же! Кретин!
— Он и лампочку, наверное, специально выворачивал. Темно, и кепка с козырьком. Ну и спецодежда... Стае, а что он хотел?
— Чтобы ты дверь открыла.
— А потом?
— Ну откуда я знаю, что у этого психа в голове?
— А теперь он совсем разозлился, — грустно сказала Люба. — Кем он, интересно, прикинется, чтобы до меня добраться? И что я ему сделала? Что?
— Не ответила взаимностью, — с откровенной иронией сказал Стае.
— Но он даже не пытался никогда откровенно со мной поговорить! Все время какие-то тайны, какие-то игры непонятные.
— А если бы попытался? Что бы ты сделала?
— Наверное, попыталась бы его успокоить, — неуверенно сказала Люба.
— Что ж ты тогда заявила Линевой, что ее ненавидишь? Что ж сорвалась?
— А при чем здесь Линева?
— При том, что я сегодня к ней уже не успеваю.
Он посмотрел на часы, потом в окно:
— Неудобно в десять вечера? Пока доеду, будет около полуночи. Или удобно? Как думаешь?
— Ты собрался к Линевой?! Зачем?!
— А кто ж тогда скажет правду о твоем муже?
— Какую правду?
— Я все-таки посмотрел дело об убийстве Михаила Стрельцова. Давно уже посмотрел. И это теперь стало моим делом. Там есть один очень интересный факт: кроме отпечатков Полины Стрельцовой на рукоятке ножа обнаружены микроволокна нитяных перчаток. Конечно, девушка могла рыхлить землю, надевая эти перчатки. Но они странным образом исчезли после убийства Стрельцова. Хотя все время лежали там же, на краю кадки. И другой интересный факт: рядом с телом был найден окурок сигареты. Стрельцов-то не ругался с мачехой, а спокойно стоял и -курил, когда ему нож в спину воткнули. Ты можешь представить себе человека, который орет на женщину и курит?
В этот вечер Люба лежала без сна еще долго. Глаза не открывала, все время, прислушиваясь к тому, ровно ли, глубоко ли он дышит? Любовь не любовь, страсть не страсть, дружба не дружба, и чем все это закончится, совершенно непонятно.
Может, в один прекрасный день они без ссор, без скандала, без упреков так же тихо и спокойно, как сошлись, разойдутся в разные стороны, и дальше уже у каждого будет своя жизнь. Да, собственно, она и сейчас у каждого своя. Главное, что он помог ей наконец-то повзрослеть и избавиться от многих иллюзий и комплексов. А то так бы и прожила всю оставшуюся жизнь одна, вздыхая о милом прошлом и храня светлую память о человеке, который просто использовал ее, как удачно подвернувшийся в жизни шанс.
3
Стае ушел рано утром, наказав Любе ни при каких обстоятельствах не открывать никому дверь и чуть что — сразу же звонить ему на работу. Кто-нибудь да приедет.
— А ты куда? — спросила Люба. — К Линевой?
— Сначала к девушке Гуле заеду. Мне же нужен предлог, чтобы навестить актрису.
— И что ты придумал за предлог?
— Потом расскажу.
— И когда тебя ждать? Сегодня? Когда? Вечером?
— Может быть. Ну пока.
Он шутливо чмокнул Любу в нос, отчего она чуть было не чихнула, накинул на плечи теплый свитер (на улице стало заметно прохладней) и исчез. Она вернулась в комнату, села за компьютер. Где-то ведет свое собственное расследование незнакомый парень по прозвищу Мики, а Павел Петрович Стрельцов сидит у себя в трехэтажном особняке и думает, что его личный психолог работает в контакте с милицией. Ничего себе, контакт! Самый что ни на есть прямой.
Люба решила, что хватит играть со Стрельцовым в прятки. Пора разоблачить его вранье. Не такой уж он простой человек, этот Павел Петрович.
КОМУ: Пациенту ОТ КОГО: от Доктора ТЕМА: вопрос
Павел Петрович, ведь вы знали, что Михаил не ваш сын? И как давно вы об этом узнали?
Ответ Стрельцова Люба получила только во второй половине дня. Очередное многословное послание, в котором Стрельцов в первую очередь оправдывал себя.
Я знал, что рано или поздно вы это поймете. Мне не повезло: ни с первой женой, ни со второй. Хотя о том, что Мишка мне не сын, я, честно признаться, долго не догадывался. До самой смерти жены, можно сказать. Любимой и единственной моей Полины. Лицом Мишка был весь в мать, а насчет его способностей я не слишком голову-то ломал. Кто знает, откуда чего берется?
А может быть, я и догадывался, но знать наверняка не хотел. Кто мог ответить на этот вопрос? Только жена моя — Полина.
Приняв сына на руки, я выбросил друга Василия из головы напрочь. Жизнь у меня была тяжелая и непростая. И встретились мы снова только через много лет, в больнице, когда жена моя Полина умирала. Но я-то все надеялся на операцию, на чудо. Надеялся до самого конца.
И обратился к нему, как к последней своей надежде. Василий, разумеется, взялся помочь. К тому времени он стал известным хирургом, авторитетом. Честно надо признать: все, что мог, он сделал. Да поздно уже было. После операции моя Полина поначалу вроде бы даже на улучшение пошла. Но болезнь взяла свое, и спустя несколько месяцев ей стало совсем плохо. Полину вновь положили в больницу, а через две недели Василий вызвал меня.
«Она умирает, Паша. Иди, простись».
Надо сказать, что последние дни Полина была то в беспамятстве, под действием наркотиков всяких да обезболивающих. А тут пришла в сознание и хотела вроде как сказать последнее слово. Я вошел, она сказала несколько слов, но каких-то ничего не значащих. А потом вдруг попросила:
«Васю позови, Паша».
Позвал. Стою смотрю, как он возле ее кровати присаживается. А жена смотрит на меня и молчит, но по взгляду ее все понимаю. Вроде как просит: уйди. Вышел. До сих пор ком в горле стоит, как вспомню. Что со мной было те десять минут в коридоре, описать словами невозможно. Ревность? Она же умирала. Какая тут ревность? Я гадал только, любила ли она меня, ну хоть немного, или просто всю жизнь была признательна за то, что женился, когда она ко мне пришла.
Когда Василий из палаты вышел, вижу — плачет. Я было туда, к Полине, а она глаза прикрыла, сестра лекарство в шприц начала набирать.
«Не могу больше, Паша, — шепчет Полина. — Прощай».
Она впала в кому и больше уже в сознание не приходила. Я к Василию, а он у себя в кабинете лекарства пьет. Сердечные. Плохо ему, значит. А мне хорошо. Спрашиваю:
«Ну, что? Простились?»
«Простила», — отвечает.
«И за что ж тебя прощать?»
«А ты будто не знаешь?»
«Догадываться-то, может, догадываюсь, только она мне за всю нашу совместную жизнь ни слова про это не сказала. Мишка — твой сын?»
«Мой».
«За это она тебя простила?»
«Ничего ты, Паша, не знаешь. Подлец я. Я любил ее. А когда забеременела — испугался. Стал уговаривать сделать аборт. А чтоб все шито-крыто, обратился не к кому-нибудь, а к своему родному отцу. Он же был известный хирург-гинеколог».
«Как же так? Как же он мог на свое родное семя...»