Америка ее встретила сменой декораций — Форд уводил покачивающуюся супругу, Картер ввозил орехи и качающегося брата Билли. Панк мувмент[7] прошел стороной, так как муж девушки был из приличной — закомплексованной — семьи эмигрантов. Избавиться от своего акцента она решила, выйдя замуж за американца. Все это посыпалось щедрым количеством агентов, классов, опять агентов и опять классов. В конце концов скуластая девушка убедилась, что может играть роли только акцентированных женщин и перестала бороться со своими положительными качествами, выйдя замуж опять за югославского человека. Последний развод пришелся по времени к уходу с престола нарумяненного старца, увидевшего из своей резиденции в Пасифик Палисайдз рекламу мест на кладбище: «The time is right and the time is now!»[8] Впрочем, эту фразу повторяли все президенты Америки. Впервые для себя ее произнесла Слава и стала писать стихи.
Друзья из прошлого — семейные — считавшие, что она всегда жила за спиной мужей, были рады, что жизнь огрела ее по голове. Ни один из них не сказал: «Да зачем же тебе быть продавщицей, секретаршей?.. Их много…» Они были рады ее как бы снижению к ним. А то что это за жена, думали они, которая сидит на диване и читает свои стихи. Думали они, поедая Славой приготовленный ужин, — это она тоже умела. Славица не пыталась им объяснить, что у мужей ее спин не было, что, проще говоря, были они бесхребетными. Мужья напоминали ей мерзких детей, которые, чтобы отстоять свою правоту, топают ногами и визжат, орут и стукают кулаками по мебели. Для нее роль мужа заключалась в лидерстве. О, все мужья пытались «поставить на место» скуластую девушку, но безуспешно. Она очень быстро теряла к ним чувство уважения, необходимое ей для совместной жизни. А расставалась, вообще презирая. Как после боя, в котором обеим сторонам было дано одинаковое оружие, но проигравший — муж — даже не воспользовался им, а пустил бой на самотек.
В этот период жизни, когда она стояла, будто на перекрестке, ей показалось, что главное — выбрать глагол. И она выбрала — наблюдать. Помимо наблюдения, она примкнула к агенту Речел и, как и та, работала иногда хостессна вечерах; продавала сигареты новой марки на празднествах; что, впрочем, только способствовало главному в жизни глаголу.
Славица еще жила на деньги с сэйвинг эккаунта[9]. Само это слово приводило ее в умиление. Принадлежность к среднему классу с последним мужем оказалась искусственной, держащейся за счет кредитов. Да ей и не хотелось принадлежать к среднему — однообразному и посредственному. Как и последний муж, который иногда давал девушке плоды этого однообразия — деньги. И ей вполне хватало. То есть она решила, что будет хватать. Как она решила, что идти пешком в Лос-Анджелесе не стыдно. И как то, что общаться с соотечественниками уже — через семнадцать лет жизни в Америке — не опасно. А подчас даже полезно — иностранец, он всегда сохранит этот «иностранный» взгляд на страну, предоставившую место жительства, но не ставшую Родиной, как, может, страна того бы и желала.
6
Занятия в алкогольно-наркотическом центре — SPAN — начинались в пять вечера. Была утренняя группа, но представить себе день с посещения класса, в окружении опухших и заспанных физиономий, когда еще приходилось включать электрический свет, Славице было не под силу. Вообще, она считала себя ночным человеком. А электрический свет для нее приобретал какой-то вторичный смысл. Не «да будет свет», а наоборот — конец, смерть… Если Раисы не было дома, она предпочитала сидеть на диване в сумерках до тех пор, пока действительно нельзя уже было разглядеть, что пишет рука в тетради.
В такие часы на память ей приходила одна и та же сцена из детства: она сидит, оседлав невысокую табуретку-пуф, перед трюмо, и брат ее старший говорит, что так сидеть нехорошо. Девочке не следует так сидеть. Она что-то ему в ответ говорит, огрызается, а он добавляет — а может, это уже было позже?.. — что у нее в жизни будут проблемы с мужчинами. У нее таки они были, всю жизнь. Так что пророческое что-то было в словах брата. Вообще, оттого что вспоминался брат всегда в сценах детства, то есть, когда сама Славица еще не совсем понимала, кто он, какой — но уже оттого, что просто взрослый, на тринадцать лет ее старше, умный, большой и просто-напросто красивый, он таки был красив — брат приобрел качества какого-то идеала мужского. Стал кем-то, чье признание, оценка и одобрение были бы очень важны, она к ним стремилась. Оттого что отец ушел из семьи, когда она была совсем маленькой и она почти не помнила его, брат, конечно, заменил фигуру отца-мужчины. Лидера. Но все-таки фрейдистское объяснение это, что женщины, мол, не знающие пап, ищут всю жизнь в мужчинах папу, ну, а в случае Славицы, брата, ей казалось слишком примитивным. Тем более она не очень доверяла авторитету Фрейда. Он там во время своих экспериментов оставил в носу у пациентки неимоверной длины бинт, тампон из бинта. Да и при чем здесь нос? Якобы дело было в носу, якобы все комплексы сексуальные были связаны с носом. Вот он и оперировал ей нос, а тот стал гнить. Вообще, абсурд какой-то. А воспоминания о брате абсурдными не были. Тем более о брате — из детства — хорошем. Сейчас он там в Белграде просто-напросто спился. Сейчас ей от него сегодняшнего признания были не нужны. Тем более в нем появилось что-то очень неприятное. Он вот никогда не мог просто выразить своей любви к Славице, к сестре, к близкой, и все его даже симпатизирующие комментарии сопровождались шутками, подколками, саркастическими иголками. Будто она не была с ним одной крови! Он, видимо, этого не понимал… А может, это было от алкоголя. Она с грустным смехом вспоминала, как однажды он ее выпорол. Предупрежденная за час до порки о том, что ей предстоит, она не убежала, не спряталась, а с какой-то даже гордой готовностью, в назначенное время, стянула штаны и легла на диван. Почему? Она сейчас думала, что, наверное, таким образом проявляла свое доверие ему. Наверное, еще и потому, что ей не хватало его — мужского, лидерского — внимания, и она согласна была даже на порку, чтобы только ей занялись, обратили бы на нее внимание. Сегодня, наверное, он сам нуждался в ее внимании. Но сегодня он Славице не нравился. «Пьянчуга», — думала она о нем и просила мать припомнить, были ли у них в роду алкаши: «Это наш семейный, родовой бич, может быть…»