В зале, на втором этаже, царил полумрак. Удивительно, но здесь не было ни души, даже служительниц, и мы, боясь нарушить тишину звуком шагов, - старались ступать осторожно. Впрочем, чуть позже я увидела одиноко сидящего на скамеечке, человека, по виду иностранца или эмигранта. Его лицо, с полным достоинства, как у всех иностранцев, выражением, по-детски светилось благоговением и не скрываемой радостью от пребывания в этом священном месте. Между тем, пока я ставила свечи у Образа Спаса Нерукотворного, мой писатель ходил по залу, молча разглядывая иконы, думая о чем-то своем.
На улице нас встретил теплый грибной дождь и ослепительное солнце. Решили не пережидать и побежали к машине, и пока бежали, - дождь мчался за нами, отчаянно лупил по нашим спинам, но как только мы захлопнули дверцы, - он бессильно отступил. Было весело, и расставаться не хотелось. Я тут же предложила съездить по местам литературных героев писателя Чулаки: на улицу Красной Конницы, 12, или на Пряжку. Я никогда не видела больницы на Пряжке, в которой Чулаки работал долгих шесть лет, и которую он так красочно описал в своей знаменитой повести.
- В другой раз - ответил мой молчаливый спутник, глядя сквозь меня, и я послушно взяла курс на Маталлострой.
Прошло месяца полтора, прежде чем мы созвонились. Стояла осень, золотая пора. Солнце холодно и равнодушно скользило вдоль тяжелых, серых громад зданий, слабо мерцало в мутных водах каналов и рек. Штормовые порывы забрасывали тротуары опавшей листвой. Помню, я ждала писателя на Большой Морской, у Союза Композиторов, а потом долго сидела в машине на площади Ломоносова. Наконец, Михаил Михайлович вышел из парадной двери административного офиса, и, сев рядом, вдруг сам предложил поехать на Пряжку.
- Давно я там не был, хотелось бы посмотреть, - сказал он тихим голосом и глядя в сторону. Я тут же взяла курс на Коломну.
Писатель очень хорошо знал городской центр, он командовал, куда поворачивать, я послушно рулила, и вскоре мы припарковались возле старейшей в городе клиники для душевнобольных, известной с середины 19 века и носившей имя святителя Николая Чудотворца. Окружающая панорама несколько разочаровала меня. "Зеленая Пряжка" оказалась узким, огороженным чугунной оградой, каналом, а здание больницы и высокий каменный забор, выкрашенные в веселый, желтый цвет, - не производили того мрачного впечатления, какого я ожидала и представляла по описанию в книге.
Попасть на территорию оказалось невозможно. Проходная и тяжелые ворота отделяли нас от двора, и мне оставалось только фантазировать, вспоминая сюжет повести, о загадочной жизни, протекающей за этими толстыми стенами. Я спросила, "где находится оранжерея, в которой доктор Капустин и его пациентка мило беседовали".
- Не так далеко от входа, во дворе, - ответил Чулаки, рассеянно озираясь по сторонам. На его бесстрастном лице, как и прежде, прочесть что-либо было невозможно, и я не могла понять, какие чувства вызывает у него встреча с прошлым.
В этот момент послышался лязг и грохот, ворота с шумом распахнулись, с больничной территории выехал грузовик. Пропустивший его охранник, вооруженный и в камуфляже, тут же закрыл ворота. Мы переглянулись. Наверное, в эту минуту мы оба представили, как пытаемся прорваться на территорию клиники, а грозный охранник, радуясь подвернувшемуся случаю, открывает по нам огонь.
- Ваша повесть заканчивается очень многозначительно. Доктор, упустивший возможное счастье и любовь, убеждает себя, что не жалеет ни о чем. Но в подтексте громко звучит: жалеет! Так жалеет или нет? - спросила я лукаво.
Неожиданно мой молчаливый спутник начал рассказывать об истории возникновения знаменитой повести. Ему давно не давали покоя воспоминания о том далеком времени, когда он работал врачом-психиатром. Хотелось написать о коллегах и о больных, которых он лечил. Основой произведения стала линия любви доктора к своей пациентке. "Это придало повести целостность и объединило все сюжеты воедино" - пояснил Чулаки. Прототипом главной героини Веры Сахаровой послужила молоденькая девушка, отличавшаяся от остальных больных незаурядной внешностью. Она была хороша собой, и болезнь еще не успела со всей беспощадностью отразиться на ее внутреннем мире. Совсем другую картину увидел писатель несколько лет спустя.
Однажды, когда "Пряжка" уже вышла в свет, - писателю позвонила незнакомая женщина и стала просить о встрече. "Мне необходимо поговорить с Михаилом Чулаки!" - настаивала она. Заинтригованный писатель пришел в назначенное время, и каково же было его удивление, когда в незнакомке он узнал героиню своей повести - "Веру Сахарову", хотя и сильно изменившуюся! Перед ним стояла расплывшаяся до необъятных размеров, не интересная женщина с тупым выражением на сонном лице. Она не скрывала, что после того случая, описанного в книге, еще несколько раз лежала в различных психиатрических лечебницах.
- Но зачем она назначила вам свиданье? - удивленно спросила я, эгоистично радуясь в душе открывшимся обстоятельствам.
- Она хотела выйти за меня замуж, - спокойно, без эмоций ответил Чулаки.
- И что вы ей ответили? - я не знала, смеяться мне или возмущаться.
- Сказал, что не нужно путать литературу с жизнью.
Вот так раз! Услышала реальное, не книжное и вовсе не романтичное продолжение знаменитой повести.
"Он ни о чем не жалеет.
Ни о чем не жалеет.
Не жалеет"
........
Нет, не жалеет!!!
Глава 5.
Ильинка.
Зима, 2000 год.
Приближался 2000 год. Когда-то мне казалось, вряд ли я доживу до этой даты, а если доживу, то буду такой старой - страшно представить!
По ТВ, в прессе, на улицах шли споры: 2000 год это начало 21 века или всего лишь конец 20? Хотя это было так очевидно. Ближе к 31 декабря споры утихли, все согласились: 2000 год - это последний год в столетии и тысячелетии. Видимо, администрация города решила, что помпезно отмечать эту дату - нет повода, потому на улицах Петербурга мы не видели яркой иллюминации, и вообще праздничное убранство было скромным и отличалось от прошлых лет лишь неологизмом "миллениум", навязчиво потребляемым по делу и без.
Тридцать первого декабря я как обычно работала. Уставшая и возбужденная от предновогодней суматохи, приехала домой поздно. Муж встретил меня словами: "Звонил Чулаки, сказал, что перезвонит". О таком новогоднем подарке я могла только мечтать. Но долгожданный звонок раздался лишь первого января, в полдень. Михаил Михайлович как всегда был краток и корректен:
- Анечка, поздравляю тебя с Новым годом. У меня просьба. Если тебя не затруднит, конечно. Нужно съездить в Ильинку, в приют для животных. А подробности расскажу при встрече.
- Я выезжаю! - Наверное, я начала одеваться еще до того, как положила трубку.
Порывшись в коробках с сувенирами, выбрала самую красивую, инкрустированную шкатулку для подарка - и рванула в Металлострой.
Когда-то давно мне посчастливилось бывать в гостях у Михаила Михайловича на Рубинштейна 36. Хорошо запомнила большую коммунальную квартиру на верхнем этаже, просторную комнату с множеством книжных шкафов, старинным письменным столом и мраморным женским бюстом в углу возле изразцовой печи. Писатель любил свой дом у Пяти Углов и ни за что не уехал бы оттуда, если б не веские на то причины. Причин этих я не знаю, слышала лишь, что в последнее время находиться там, из-за конфликтов с соседями, стало невозможно. Уверена, у Чулаки и раньше были варианты обмена, чуть позже я даже узнала об одном из них. Как-то, в одну из деловых поездок, мы проезжали по Большому проспекту Петроградской стороны, и он указал мне на сталинский дом, с книжным магазином на первом этаже. В этом доме писательская организация предлагала ему отдельную квартиру на льготных условиях. Но Михаил Михайлович отказался от заманчивого предложения, чем несказанно удивил меня. Престижный район, можно сказать, центр города!