Свою волю и тело он закаляет безжалостно, требует этого и от других, считая, что человек должен жить 150 лет, и никак не меньше. Однажды я спросила Чулаки, "а сам он хотел бы жить 150 лет при таком жестком режиме?", на что писатель ответил неопределенно: "нууу.. так было бы уж слишком..." (дословно).
Вот что Михаил Михайлович говорил о своем герое (из воспоминаний А. Арьева журнал Звезда 2002 год, N10):
"...В "Высоковольтном" мой гepoй думает, что быть человеком -- стыдно. Конечно! Посмотрите, что уже сделали с Землей! Называться разумными у нас пока оснований нет. Мы очень смышленые - это да. Смышленые - нo не разумные. Мораль наша вполне на уровне обезьяньей - едим и размножаемся. То есть, paзумеется, всегда были и есть пpeкрасныe взлеты духа, но человечество в целом... Попробуйте сказать, что необходимо ограничить рождаемость, - какой сразу вой! Потому что инстинкт размножения превыше разума. Так что пока мой Вольт прав: быть человеком стыдно. А вырваться из общих понятий, общих мнений - трудно. Вольт пытается вырваться, пытается быть выше - и не выдерживает.."
Совсем недавно мне в руки попал машинописный текст первого варианта "Высоковольтного", и обнаружилось, что он в корне отличается от окончательного, книжного варианта, особенно финал повести. В первом варианте финал оптимистический, мажорный, обнадеживающий, но в книге мы читаем совсем другое.
"...не было страшно, и уже не было обидно, что не успел. Смерть стала так же безразлична, как жизнь. Потом появился врач.
- Ну, что же ты батенька? Такой молодой! Нервничаете много? Курите? Пьете?
- Не курю. Это потому, что меня никто не любит. Никто".
Виделись мы с писателем крайне редко, только на творческих вечерах. Иногда я увязывалась провожать его до его дома на Рубинштейна, иногда меня озаряло, я видела себя со стороны жалкой, безвольной игрушкой судьбы, увязнувшей по уши в безнадежной любви. Я тонула, продолжая барахтаться и цепляться без видимой цели.
Однажды вечером мы не спеша подошли к его парадной, и Чулаки, бросив несколько прощальных слов, не задерживаясь, распахнул входную дверь. Вот сейчас он исчезнет за ней, скроется, а я снова останусь одна. Нужно что-то делать, и, не выдержав, я влетела следом за ним. "Михаил Михайлович!" Казалось, вся парадная вздрогнула от моего крика, (уж я-то умею кричать и вслух, и про себя). "Вы мой учитель, мой единственный друг, вы - мой журавль в небе!" В ответ услышала звук удаляющихся шагов.
Спустя многие годы, анализируя прошлое, я все больше склонялась к мысли, что нахлынувшее на меня чувство - имело отношение более к Чулаки, нежели не ко мне. Неведомая сила зачем-то подталкивала меня к нему, устремляя стрелку моего внутреннего магнита в сторону непреодолимой скалы, подступов к которой не было вовсе. Притяжение это порой усиливалось, порой ослабевало, но не прекращалось ни на день, ни на час, ни на мгновение ... до определенной поры..
В начале 90-х мир взорвался, перевернув все вверх дном. Все запреты рухнули. Началось с отмены государственной монополии на торговлю. Народ узнал, что "спекуляция", - вовсе даже не уголовное преступление, а почетное занятие, которое называется частным предпринимательством. Свободное хождение западной валюты никого не смущало. Упал "железный занавес", открыв путь для выезда и путешествий. Деятельная часть населения тут же рванула за товаром, стала заниматься бизнесом, не жалея времени и сил. Понятие дефицита постепенно исчезло из лексикона россиян. Но часть пассивных граждан, привыкших к директивам свыше и к тому, что каждого 5-го и 20-го они получат пусть небольшую, но гарантированную долю денег - не приняла перестройку. Они терялись в новой обстановке, страдали от депрессии или спивались.
Однако процесс запустился, устремившись в неведомые дали. Казалось, еще немного, и страна расцветет, уже верилось в справедливость, мечталось о лучшем и виделась перспектива, но прав был политик, сказавший: "Самое трудное - удержать власть". Нет, удержать и разогнаться не удалось, вскоре процесс забуксовал, неведомые дали скрылись за нагромождением директив нового, умноженного бюрократического аппарата, включившего тормозные шестеренки с удвоенной силой. Начался спад всех благородных починов: бизнесменов стали обкладывать немыслимыми поборами, сначала рекетиры, а затем и государство. Успешные предприятия, запущенные, рентабельные, отбирались вооруженными людьми в масках. Национальное богатство: газ, нефть, уголь - захватила горстка авантюристов, появилось новое незнакомое слово "олигарх".
Все же, в течение 5-7 лет люди успели глотнуть свежего воздуха свободы и отчасти справедливости. Жизнь очнулась и закипела. В одной из тв-программ показали, как дряхлый дед встал со смертного одра и заявил, что не помрет, пока не узнает, чем все это кончится. Все было в новинку, все впервые: смелые, политические диспуты, митинги, настоящие, многопартийные выборы. На сцену стали выходить новые лидеры, появились подлинные любимцы народа, завоевавшие свой авторитет делами, умом, талантом. В то время Михаила Чулаки можно было часто видеть на митингах и на дебатах по ТВ, но уже не в качестве писателя, а в качестве политика-демократа. На трибуне политических диспутов Чулаки, со своей манерой говорить невозмутимо и безжизненно, по контрасту с бушующе-взволнованной аудиторией - выглядел уверенным и твердо знающим кто виноват и что делать, поэтому считался одной из самых значимых политических фигур Петербурга.
Помню каким всплеском народной активности сопровождались городские выборы первого мэра Ленинграда. Среди кандидатов, кроме Анатолия Собчака, на пост мэра баллотировались Марина Салье, Бэлла Куркова, Михаил Михайлович и еще несколько менее известных лиц -- всего 12 человек. Его программа, услышанная мной по радио - понравилась мне своим лаконизмом и честностью, программа была проста и выполнима, и радикально решала многие проблемы. Чулаки не обещал скорой победы над коррупцией и не заверял, что в кратчайшее время обеспечит всех отдельными квартирами и дешевыми продуктами. Он считал своим долгом направить силы на создание правильных и обязательных для всех законов. Помню, я не удержалась, позвонила ему домой и коротко сказала: "Браво, Михаил Чулаки!" Позже, по этому поводу он пояснил: "Я не надеялся на победу, но должна же у народа быть альтернатива".
Я продолжала следить за его творчеством, но без прежнего фанатизма. Время перемен коснулось и меня. Очертя голову я ударилась в бизнес, попутно переживая новую, необычную, и как мне казалось, взаимную любовь. Любовь эта была не долгой, но бурной, она раскрыла мои возможности, изменила мою генетическую суть, вселила в меня уверенность - и клином выбила болезненную зависимость. Это была любовь к .... доллару, сказать честнее - всепоглощающая страсть к наживе. Мое восприятие жизни, вся моя суть в течение нескольких лет были подчинены вожделенным зеленым бумажкам.
Но на самом взлете мои бизнес-планы по независящим от меня причинам рухнули, и вскоре бешеный круговорот товарно-денежных отношений, вихрь ежедневных войн с конкурентами, рэкетом, милицейскими проверками, администрацией, ворами, молью, ржой и черта в ступе, - вырвал из моих рук оставшуюся наличность, растрепал по ветру, и отступил, очевидно туда же, откуда и налетел, оставив взамен земных благ приятные воспоминания и легкую грусть. Приятные воспоминания - это загадочная Венеция, где я впервые ощутила гордость за причастие к роду человеческому, создавшему неземной красоты творения, Египетские пирамиды, про которые гид сказала: "Кто не видел пирамид -- тот не может быть счастлив", - останутся при мне навсегда. Легкая грусть - от печального вывода, что заниматься частным бизнесом в нашей стране - непозволительная роскошь для простого честного человека, - вскоре пройдет. Отрезвев и осмотревшись, поведя итоги я обнаружила, что нажить добра я не успела, но от моей взаимной любви осталось прекрасное детище в виде ярко-малинового, лакированного иностранца по имени Фольксваген.