Он избегал меня, я им не владела. Мне хотелось быть счастливым охотником с мертвой птицей, лежащей у моих ног, обутых в резиновые сапоги. А он то появлялся, то исчезал. А я оставалась на месте. Между его появлениями и исчезновениями мы не разговаривали. Я была рада, что мне больше не приходится иметь дело с вонючими детьми в вонючих школьных классах. Хозяйка попросила меня подготовить ее маленького сына к школе. Я отказалась. Через стеклянную дверь, которая отделяла нашу кухню от их столовой, мне было слышно, как она говорит: Тони, скажи, и, и, и, нитка, н, н, н, игла. А потом до нее доперло, в чем дело, и она рявкнула: Тони, мать твою за ногу, и, и, и, игла, н, н, н, нитка. И теперь несчастный Тони повторял: и, и, и, игла, н, н, н, нитка.
Постельное белье я бросала на подоконник, потом кипятила его в большой кастрюле, понятия не имею, как она у меня оказалась, потом полоскала белье в раковине, развешивала на веревке перед домом и смотрела на белое белье, смотрела, как оно висит. Почему меня это радовало? Я мыла и терла кухонную мебель, пока она не начинала блестеть, собирала перед домом желтые одуванчики и ставила их в стакан. Когда он куда-то уходил, я обнюхивала ширинку его грязных джинсов, искала желтые пятна, как будто взрослые мужчины кончают в джинсы, а не в чью-нибудь пизду. Ты ревнивая корова-собственница, которая не может привыкнуть к своей полной и окончательной победе, говорила я самой себе.
Какое сильное чувство испытываешь после успешной охоты на мужа! Это могут понять только охотники! Ждешь, ждешь, ждешь, с ружьем в руках, птицы поют, ты думаешь, как бы они не спугнули добычу, которая неподалеку, веет ветерок, как бы он не переменился в ненужном направлении, пот заливает глаза, ты громко моргаешь, а потом все-таки спускаешь курок, на звук выстрела отзывается эхо, лев падает, его грива в крови, птицы кричат в ясном небе, обезьяны визжат и хлопают в ладоши, ты встаешь, обтираешь мокрые ладони о штаны, о, вот он, лев, мертвый, ждет тебя. Любой охотник мечтает о мертвом льве, кому нужен рычащий лев, про которого никогда не знаешь, что он делает — зевает или собирается тебя проглотить. Мой лев был жив, его пасть была наполнена ревом, я ждала с ружьем в руках. Если я пальну не в нужный момент, лев удалится с пастью, полной скуки, а мне останется смотреть на ружье и думать о том, что дома его придется разбирать, чистить, смазывать, как будто я убила, а я не убила. Дома с вычищенным ружьем я буду одна! Мы не разговаривали, мы не разговаривали. Мой живот приобрел огромные размеры. Я махнула рукой на себя как на человеческое существо, которое однажды снова станет женщиной. Мы не трахались. Он иногда делал какие-то попытки, я его отвергала, мне казалось, что он лапает меня из жалости. Я привыкла видеть в витринах отражение безобразной слонихи, за которой следует тигр, не имеющий с ней ничего общего.
В один прекрасный день я отправилась в родильный дом и родила. Он не держал меня за руку. Я никогда бы не согласилась на что-нибудь подобное. Мне бы не хотелось, чтобы он пялился на мою окровавленную пизду. Пока из нее вылезала наша дочка, он танцевал на террасе какого-нибудь ресторана в Опатии или с кем-нибудь трахался. Вот, сказала акушерка, вот существо, которое вы будете любить больше всех на свете. Ну и дура! Она поднесла к моим губам детскую голову, я ее поцеловала, это соответствовало правилам, по моему лицу текли слезы радости, это тоже соответствовало правилам. Я плачу только тогда, когда ничего не чувствую. Ребенка куда-то унесли, я ждала его. Мы поговорили. Что он мне сказал, что я сказала ему? Помню только, да, это я помню, что своей широкой улыбкой он улыбнулся самой красивой роженице в палате. Ее кровать стояла рядом с моей. Еще до того, как она родила, я видела ее загорелое, молодое, стройное тело. Накануне врачи решили, что она явилась на аборт, и поэтому положили ее на одну койку с умирающей женщиной. Та всю ночь умирала от какого-то осложнения на почки, вся стала почти черная. Наутро ее отвезли в морг, а эту в родильное отделение.
Травмой для меня это не будет, сказала мне молодая женщина, я это все в гробу видала, только бы выбраться отсюда живыми, мать твою, ну и грязища здесь! Мой врач сказал мне, что я буду рожать вообще без боли, он со мной шесть месяцев занимался гипнозом. А когда я рожала, он был в Загребе, мать его! Старуха, если мы отсюда выберемся живыми, напьемся как свиньи! Я не пью, сказала я. Какая разница, одну бутылку мы просто обязаны раздавить, нужно обмыть. А ты представляешь, что спросил у меня мой муж, он спросил, посмотрела ли я на большие пальцы на ногах у мелкого, то есть такие же они некрасивые и длинные, как у него, или нет? Понимаешь, какой он кретин?! Я рожала, ты слышала, с воплями и криками, а когда наконец сын появился, я, оказывается, должна была рассматривать его сраные большие пальцы?! Старушка, это моя последняя встреча с величайшим из чудес жизни, и нет никаких шансов, что из моей пизды еще когда-нибудь появится что-то живое, никаких шансов!
Он открыл дверь нашей палаты, увидел ее красивое лицо, продемонстрировал ей свои крупные белые зубы, а потом вонзил свой взгляд в мои глаза. Можешь трахать кого угодно, улыбаться кому угодно, но дочку тебе родила я! Вскоре мне стало ясно, что родить дочку это не тот путь, который ведет в царство крепкой любви. Это тоже не дало мне гарантию на право пожизненного обладания отцом ребенка. Уважаемые господа, уважаемые господа, как же я изумилась, когда несколько лет спустя поняла, что я мать ребенка, чей отец меня совершенно не интересует! Для меня это был страшный удар!
У всех людей увлажняются глаза, когда они впервые видят своего ребенка, я имею в виду, видят его на людях. Муж и жена вместе, отец и мать вместе. Когда я увидела дочь сразу после родов, слезы у меня потекли оттого, что вокруг было много людей, которые ждали моих слез. Гинекологи и акушерки буквально требуют, чтобы все вокруг плакали, поэтому у молодых мам всегда глаза на мокром месте. И когда смотришь на нового ребенка в присутствии папы, тоже следует плакать. Ты думаешь, что он думает, что ты должна плакать, роженицы с соседних коек тоже ждут от тебя слез, потому что и они плакали, когда в палату входили их мужья. Ты не можешь, единственная в палате, единственная в родильном доме, единственная в Хорватии, единственная во всем мире остаться с сухими глазами, когда впервые вместе с отцом ребенка смотришь на свое дитя. Люди должны уметь вести себя в соответствии с правилами, долой извращенцев! О, эти первые, неповторимые мгновения! Погладить маленькую головку! Распеленать и посмотреть пальчики! Один, два, три, до десяти, считают почему-то только на ногах. Огого, огого, огого — такое восклицание раздается, когда ребенок зевнет! Опа — так надо сказать, когда маленькая пиписька вдруг приподнимается и пускает струю прямо в папино орошенное слезами лицо… Ох, это же не наш случай. Твою мать, совсем я зарапортовалась!
Господа, я не обманываю, я прошу вас поверить мне, зачем мне лгать, это же не важно, я забыла все вздохи, все восклицания в той палате, в том родильном доме, в том парке, где стоял родильный дом, сейчас там находится что-то другое. Забыла! Да, я знаю, есть такая вещь, как реконструкция события! Хорошо, я попытаюсь. Пропущу и улыбку, и взгляд, которые он адресовал красотке с соседней койки. Он растянул свой большой рот в улыбке и показал всем нам прекрасные, крепкие, белые зубы, его серые глаза сияли, он направился в мою сторону. Ох, наверняка подумала я, ох, вот ты и мой, ты мой, ты мой, ты мооой! Он наклонился, чмокнул меня в лоб, я-то хотела, чтобы он поцеловал меня в губы, но нет, ему была противна и я, и вся эта кровь, и все молоко, и вся вонь пота, прокладок и засранных младенцев. Что он мне сказал? Малышка чудесная, наверняка сказал он, это все говорят, я ее сразу узнал, может быть, он сказал, у нее твои глаза, все нянечки в нее влюблены, потому что она самая красивая, это он, видимо, тоже сказал, ничего-то я не помню! Ни одного слова! Помню только, что я думала. Это только первый шаг, я тебя в конце концов поймаю, а это только первый важный шаг! И если он слишком маленький, я сделаю еще один шаг! Я тебя поймаю! Ты будешь моим! Забудешь и свои прогулки в одиночку, и чужие пизды, и чужие сиськи, и трахать будешь только меня! Только меня! Только меня! Всегда! Я кормила грудью дочку, ее зовут Эка, меняла ей памперсы, вставала среди ночи, мерила ей температуру, смотрела, как прорезался ее первый зуб, как потом он выпал. Но, но… План у меня был только один. Завладеть им! Привязать его к изгороди, пусть он пасется только на моем лугу, пусть он будет только моим конем, я буду кобылой, которая сумеет это оценить. Не знаю почему, но я была уверена, что именно кони — это животные, которые всю жизнь трахают только одну, свою, кобылу. Наверное, потому, что я ничего не знаю о животных. Теперь-то мне кажется, что у тех коней, которые пасутся рядом с кобылами, вообще нет хуя, что-то я слышала на эту тему, а тех, которые ебутся, называют не конями, а жеребцами, и они вскидывают передние ноги вовсе не на одну и ту же спину всю свою жизнь. Моногамные животные — это… Голуби? Пеликаны? Северные олени? Понятия не имею. Когда я хотела иметь рядом с собой жеребца, у меня был конь. А когда, позже, мне захотелось коня, самого крупного на свете коня, я получила жеребца. Сраные золотые рыбки! То ли они плохо слушают, то ли мы хотим чего-то не того!