— Так ты ее никогда не видел? — спросил растроганный шевалье.
— Никогда… Но я знаю, ей понравятся мои цветы.
Малыш развернул сверток, вытащил искусно сделанные цветущие ветки боярышника и начал старательно втыкать их в мягкую землю. Когда Жак-Клеман закончил, над могилой словно вырос куст боярышника и по мановению волшебной палочки расцвел в середине августа. Шевалье почувствовал, что не может не заплакать над могилой матери Жака-Клемана, над могилой бедной Алисы де Люс, похороненной вместе с Панигаролой!
Малыш посмотрел на Жана, заметил слезы у него в глазах, шагнул к шевалье, взял за руку и очень серьезно промолвил:
— Вы горюете у маминой могилы… я этого никогда не забуду… А как вас зовут?
— Шевалье де Пардальян, — ответил Жан. — Хочешь, малыш, я отведу тебя обратно в обитель?
— Нет… не надо, мне и одному не страшно… Я еще тут побуду, поговорю с мамой…
— Ну, прощай, малыш.
— До свидания, господин шевалье де Пардальян.
Пардальян-старший подхватил сына под руку, и они покинули кладбище Избиенных Младенцев.
Два монаха тем временем все еще сидели у кладбищенской стены. Через полчаса из ворот вышел маленький Жак-Клеман; заметив ребенка, брат Тибо тут же дал какие-то распоряжения Любеyу. Недовольный Любен заскулил:
— Да зачем мне туда идти… еще затолкают, а то и прикончат в свалке…
— Господь защищает своих верных слуг, вы же знаете, — отрезал брат Тибо. — Провидение вам поможет.
— Да, конечно, привидение… — отозвался брат Любен. — Про провидение я как-то и забыл…
Похоже, бывшего лакея не очень успокоили слова собрата.
— Итак, — наставлял Любена Тибо, — будьте мужественны, будьте сильны духом. Я возвращаюсь в обитель… Ведь нужно кому-то отвести ребенка…
Любен горько вздохнул; его толстые щеки затряслись от страха.
— Ну, не переживайте так, брат Любен, — напутствовал товарища Тибо, — а вот, кстати, и подмога — fratres ad succurendum [19]… Пора действовать!
С этими словами брат Тибо взял Жака-Клемана за руку и поспешил прочь.
К воротам кладбища и правда приближались fratres ad succurendum — человек пятьдесят оборванцев с бандитскими рожами. Проходя мимо них, брат Тибо подмигнул и торопливо удалился.
— Ну, понятно, — заныл Любен, — как распить бутылочку у милейшего Ландри, так вместе, а как волку в пасть — так врозь… Он-то отсидится в обители, а я должен полагаться на волю провидения…
И брат Любен решительно вошел в кладбищенские ворота. Орава оборванцев, держась на некотором расстоянии, следовала за ним.
Брат Любен направился прямо к могиле Алисы де Люс.
— Что вижу я! — громко возопил он. — Боярышник расцвел!
И, рухнув на колени и воздев руки к небу, монах заголосил:
— Чудо! Чудо! Велик Господь!
— Чудо! Чудо! — закричали оборванцы, включаясь в этот спектакль.
— Вот она — Божья воля!
— Смерть еретикам!
Через несколько минут вопли стихли, и Любен затянул «Те Deum»; его поддержали все, кто был на кладбище. Весть о чуде мгновенно разнеслась по кварталу. Люди бежали к кладбищенским воротам, топтались у могил. Через четверть часа огромная толпа заполнила кладбище, и каждый мог убедиться, что куст боярышника действительно расцвел в августе!..
Брат Любен сорвал весь боярышник, не оставив ни веточки. Дюжина крепких парней подхватила монаха с букетом на руки: брата Любена посадили кому-то на плечи. Молодцов надежно окружили те самые оборванцы, которых брат Тибо назвал fratres ad succurendum, и процессия двинулась в путь. Ее благославляли по дороге священники, к ней присоединялись многочисленные монахи.
Брат Любен, сиявший от гордости и лоснившийся от жира, объездил на чужих плечах пол-Парижа, сжимая в руках букет Жака-Клемана. При его появлении религиозный пыл разгорался с новой силой; гугенотов преследовали еще ожесточенней; великая резня продолжалась.
Вот так свершилось чудо с боярышником…
Глава 44
БЕШЕНЫЕ ПСЫ
Немного отдохнув у кладбищенских стен, оба Пардальяна почувствовали, что к ним вернулись силы. Разговор с малышом-сиротой словно омыл чистой водой их души.
Они решили осуществить свой план: дойти до пристани Барре, а оттуда поплыть вниз по Сене на лодке: возле пристани всегда можно было найти какое-нибудь суденышко. Но едва они покинули островок тишины и покоя, как их тут же подхватил бешеный людской поток: они хотели двинуться вверх по берегу, но буря отшвырнула их к Лувру.
Узкие улочки вокруг дворца были до отказа забиты народом. Людское море с грозным рокотом билось о каменные стены. Перед Пардальянами мелькнули широко распахнутые ворота Лувра. Подъемный мост был опущен, со двора выкатили две пушки; вооруженные люди засуетились вокруг орудий с зажженными фитилями…
Потом неудержимой волной Пардальянов отнесло от дворцовых стен на перекресток… Они с ужасом увидели, что там устроили танцы…
Да-да! Настоящие танцы… Окровавленные безумцы, неистово вопящие женщины, пары, дергавшиеся в диких конвульсиях… Потрясенный шевалье задержал взгляд на одной из пар, вокруг которой вертелись возбужденные люди, восторженно хлопая в ладоши. Мужчина, великан с тупым лицом, танцевал с женщиной…
Пардальян всмотрелся: черты женщины застыли, лицо посинело, окоченелое тело не сгибалось, лишь голова болталась то в одну, то в другую сторону в такт этой жуткой пляске.
Мужчина танцевал с покойницей!.. Он прижимал к себе труп гугенотки, которую сам же и зарезал…
Жан едва не потерял сознание. Он схватил за руку отца и бросился прочь. Они снова попали в толпу, которая куда-то неслась… Прошел слух, что у холма Святой Женевьевы обнаружен протестантский храм, где нашли убежище сто гугенотов. Бегущая по улице орда потащила за собой и Пардальянов…
Неожиданно для себя они оказались возле Деревянного моста, затем — на мосту, потом на левом берегу… Вот так отец и сын переправились наконец через Сену.
Людской поток увлек их налево, и они попали в лабиринт переулков, окружавших дворец Монморанси. И здесь в раскаленном от пожаров воздухе, как и на правом берегу, звенели колокола, стонали умирающие, гремели выстрелы.
Отец и сын, не глядя по сторонам, мчались, ведомые лишь собственным чутьем… Так пробивались они сквозь огонь и кровь, а вокруг разворачивалась грандиозная трагедия…
Они выбежали на небольшую площадь. Внезапно отец схватил Жана за руку, резко остановил его и на что-то указал. Шевалье посмотрел — и задрожал, потрясенный ужасным зрелищем… А Пардальян-старший голосом, звенящим от ненависти, проговорил:
— Ортес! Ортес д'Аспремон! Значит, и Данвиль где-то рядом!
— Будь он проклят! — вырвалось у шевалье.
Да, они встретили Ортеса, главного подручного маршала Данвиля; Ортес был замешан во всех преступлениях Анри де Монморанси и предан своему господину душой и телом.
В этот миг из соседнего дома выскочила на площадь женщина, видимо, гугенотка, растрепанная, полураздетая.
— Сжальтесь! Сжальтесь! — жалобно кричала несчастная, которую преследовала дюжина фанатиков.
Женщина, юная и прекрасная, бросилась Ортесу в ноги и умоляюще протянула к нему руки:
— Пощадите! Сжальтесь! Не убивайте!
Губы виконта скривились в злобной улыбке. Он поднял хлыст, дотронулся им до лица женщины, а потом звонко щелкнул хлыстом в воздухе и крикнул:
— Плутон, Прозерпина! Хватайте ее!..
Две громадные собаки с окровавленными мордами кинулись на женщину. Она вскрикнула и упала навзничь, а псы набросились на несчастную. Клыки Плутона впились ей в горло, зубы Прозерпины раздирали грудь… Ошеломленные Пардальяны увидели, как в несколько секунд тело жертвы превратилось в кровавое месиво. Кровь била фонтаном, а псы с рычанием рвали человеческую плоть.
На лице шевалье заиграла странная улыбка; он улыбался так лишь в роковые минуты. Жан побелел как мел, усы его встопорщились, и он двинулся навстречу Ортесу.
Виконт поднял глаза, увидел Пардальянов и не смог сдержать возгласа злобной радости… Он поднял было руку, но ничего не успел сделать… Шевалье крепко сжал его запястье. Ликование виконта сменилось ужасом: не ослабляя стальной хватки, Пардальян-младший вырвал у Ортеса из рук хлыст и резко ударил им негодяя по лицу. Широкая кровавая полоса рассекла лицо этого зверя в человеческом облике. И снова взметнулся хлыст в руке Пардальяна, опускаясь на лицо Ортеса, и опять, и опять…