– У вас с Диком все в порядке? – Эванджелин Друтен нечасто позволяла себе такие интимные вопросы. Она взяла себе за правило не вмешиваться.
– Не знаю. У него работа, у меня дети… – Барбару больше не волновало, что она говорит. Ей уже не хватало ни гордости, ни желания оставить что-то при себе, показать другим, как она счастлива.
– Но ведь ты так хотела детей.
– Хотела.
– Ты же должна была понимать, что вырастить детей – тяжелый труд.
– Как я могла это понимать, – сказала Барбара и впервые задумалась над тем, что услышала от матери. – Я мечтала о детях, потому что все хотят детей. Большую, счастливую семью. – Барбара замолчала. Потом она пожала плечами. – Наверное, я ошиблась.
– Такая молодая – и столько горечи, – сказала мать. – Не сдавайся так легко. Вот, возьми. – Эванджелин протянула Барбаре две стодолларовые бумажки. – Поборись за себя. Потрать их только на себя. Купи себе что-нибудь новенькое, сделай красивую стрижку. Не сдавайся без борьбы. – Она сложила деньги и сунула их Барбаре в сумочку.
Что же дальше, думала она. Ее дочери кажется, что жизнь разваливается, а она не может предложить ей ничего, кроме новых шмоток и модной прически.
– Спасибо, – поблагодарила Барбара и защелкнула сумочку.
– Соблазни Дика, – сказала мать, отчетливо выговаривая слова. – А если не можешь его, соблазни кого-нибудь еще.
Эванджелин взяла обоих детей и закрыла за собой дверь, ненадолго оставив Барбару наедине с собой, пока не подошло время отправляться на вокзал. У Барбары в голове вертелось только одно: ее матери сейчас пятьдесят семь, а ей самой – двадцать два. Всего лишь двадцать два.
3
Дик ждал ее на вокзале и выглядел великолепно: загоревший и отдохнувший. Барбара удивилась, насколько он похорошел. Они пообедали, строя планы на будущее, договорились, что раз в неделю будут приглашать няню и проводить вечера где-нибудь вне дома.
Позже, в безликом номере, где простыни были без единого пятнышка, а горячая вода в душе била фонтаном и над ванной висело большое сверкающее зеркало, Барбара, отвыкшая от вина, стянула с себя одежду и объявила, что чувствует себя, как отпетая шлюха.
– Докажи это, – сказал Дик, – поведи себя соответствующим образом.
– Постараюсь изо всех сил, – сказала она. И она постаралась.
Стояла неделя бабьего лета, солнечного, теплого не по сезону, с ярко-синим небом, предвещавшим осень. Каждый день они подолгу гуляли вдоль опустевших пляжей, а днем заходили в старомодное кафе-мороженое и заказывали по двойной «Воскресной фантазии». Вечером они объедались омарами или ростбифом, а ночью медленно и сладострастно предавались любви. Все, кто видел их, думали, что у них медовый месяц.
– Я не вернусь обратно.
Они сидели в дюнах вечером в пятницу, глядя, как воды Атлантики длинными, ленивыми волнами набегают на берег. Была половина седьмого, начинался закат. В чистом соленом воздухе еще висело дневное тепло.
– То есть я хочу сказать, что не вернусь к своей прежней жизни. Я не вернусь к пеленкам и доктору Споку. Я пойду работать. – Она затаила дыхание и ждала его отказа.
– А как же дети? – осторожно спросил Дик. Он не хотел огорчать ее. Он тоже не хотел возвращаться к той жизни, какой они жили до этого. Но он не знал, как жить по-иному.
– Наймем кого-нибудь.
– Я не смогу оплачивать няню на целый день. – Дик вертел в руках травинку, пытаясь завязать на ней узелок.
– Но я буду зарабатывать. Можно будет тратить эти деньги.
– Да ты и цента не заработаешь.
– Да?
Барбара взглянула на него, затем поднялась и пошла от него вдоль дюны. Минуту он смотрел на нее, затем тоже встал и быстро догнал ее.
– Дорогая, – сказал он, – я не думал, что ты говоришь так серьезно.
На деле выяснилось, что Нью-Йорк вовсе не захлебывается от рабочих мест для бывших студентов Уэлсли, специализировавшихся в английском языке, не владеющих стенографией, с трудом тыкающих одним пальцем в пишущую машинку и к тому же не получивших диплома.
Получив несколько отказов в различных журналах и рекламных фирмах, Барбара отправилась по объявлению в «Нью-Йорк таймс», в котором предлагалось место помощника редактора, и оказалась в на удивление непритязательном с виду офисе журнала «Харперз базар» в старом здании на углу Мэдисон-авеню и 56-й улицы. Ее предполагаемым шефом оказалась женщина, редактор отдела спортивной одежды.
Эдит Стейниц – так ее звали – было хорошо за пятьдесят. Свои седые волосы она затягивала в строгий узел на макушке, как балерина, на кончике носа у нее сидели очки в черепаховой оправе, а на руке красовались массивные, квадратной формы, мужские часы. На протяжении всей беседы миссис Стейниц вышивала диванную подушку. Она спросила Барбару, откуда она родом, при этом высказала свое мнение относительно окрестностей Полинга и сказала, что «эти старые амбары просто божественны». Она спросила Барбару, в каком колледже та училась, и сказала, что новый декан Уэлсли ходил в один класс с ее сестрой в Вассаре. Она спросила Барбару, есть ли у нее дети и хорошая ли у нее домработница, а затем призналась, что, по ее мнению, пекарня «Грэмерси-парк» печет лучший хлеб в городе. Особенно ржаной.