– Ну что, молодежь, давно пора оформить ваши отношения.
Высокий и худощавый дядюшка Вальтер был очень добрым человеком, но тем не менее Эвелин почему-то всегда уворачивалась от его поцелуев: его густые рыжие усы неприятно щекотали ей лицо.
– Мне бы хотелось видеть на твоем пальце сверкающий бриллиант.
Эвелин покраснела. Ей было неловко чувствовать себя в центре внимания. Ее мать, отец, Пит, тетушка Би, Эрни и дядюшка Вальтер – все смотрели на нее, ожидая, что она скажет. Наконец Фанни, мать Эвелин, дипломатично заметила:
– Давайте оставим их одних. Я думаю, что девушке было бы гораздо приятнее слышать предложение наедине.
– Ты, как всегда, права, – сказал ее муж. Саймон улыбнулся Эвелин, выведя ее тем самым из замешательства, в котором та продолжала пребывать. Он забывал о том, насколько чувствительна его дочь. Девушка была очень скромна и никогда не выказывала своих чувств. Но Саймон знал, насколько она ранима, и в душе ему очень импонировал сентиментальный характер дочери.
Саймон подошел к серванту и достал оттуда коробку с пятидесятицентовыми гаванскими сигарами, которые он берег для особых случаев, и передал ее Питу и Эрни, стараясь подчеркнуть равное отношение к двум молодым людям, один из которых был его сын, а другой – без пяти минут зять.
Когда они закурили, Саймон осмотрел большой, отполированный до блеска стол в стиле Шератон, который можно было раздвинуть и усадить много больше гостей, и остался доволен самим собой и жизнью, которую он сам создал. Саймон Эдвардс с оптимизмом смотрел в будущее. Он с нетерпением ждал того дня, когда Пит полностью возьмет дело в свои руки, а Эвелин счастливо выйдет замуж и нарожает ему внуков. Саймону нравилось быть отцом, и он уже предвосхищал удовольствие, которое будет получать, став дедушкой. Гости прошли опять в гостиную, куда должны были подать кофе.
– Пойдем покатаемся, – предложил Эрни.
Он взял отцовский «кадиллак», и они отправились к месту их обычных свиданий. Они остановились на проселочной дороге, ведущей на лесистый холм, – оттуда открывается великолепный вид на футбольное поле. Стадион был пуст. В этом году традиционная игра по случаю Дня Благодарения проходила в другом месте. Эрни обнял и поцеловал Эвелин, как он делал не раз во время предыдущих свиданий.
– Тебе не кажется, что отец прав? Насчет помолвки?
Эвелин ничего не ответила, и Эрни, волнуясь, продолжал:
– Мы могли бы объявить о нашей помолвке на Рождество и пожениться в июне, сразу же после того, как я закончу учебу. Папа пообещал, что мы проведем свой медовый месяц в Гаване. Это будет его свадебным подарком. – Этим приятным сообщением он решил закончить свое предложение.
Глядя на молчащую Эвелин, Эрни решил, что ее переполняют чувства. Он взял ее голову в свои руки и нежно прижал к груди, расценивая ее молчание как согласие. Но Эвелин вдруг высвободилась из его объятий, закрыла лицо руками и разрыдалась. Молодой человек совершенно растерялся, не зная, как себя вести.
Нет, она не могла сказать ему, что думала только о незнакомце, который говорил с ней о бретельке ее комбинации и о том, какие красивые дети у них будут.
Следующим воскресным днем Эвелин села на поезд, отходящий в Бриарклифф. Поезд был почти пустой, и все сиденья у окна были в полном распоряжении Эвелин. Проводник помог ей уложить чемоданчик на верхнюю полку, и она помахала рукой родителям, которые провожали ее.
Эвелин смотрела сквозь замутненное окно вагона. На душе у нее было скверно Она любила своих родителей, и ее молчание было равносильно лжи. Было очевидно, что родители с нетерпением ждали их помолвки, свадьбы, свадебного путешествия в Гавану и, конечно, последующих за всем этим внуков. Но у нее не хватило мужества признаться им в том, что она не любит Эрни, и они решили, что у дочери нет никаких возражений против их планов. Как можно было отплатить неискренностью людям, которые тебе во всем доверяют? Эвелин не привыкла обманывать и чувствовала себя сейчас ужасно. Она ненавидела себя за трусость и нерешительность.
Поезд наконец подошел к вокзалу и остановился у перрона. Эвелин вышла из вагона и села в стоявший неподалеку длинный черный лимузин, принадлежащий колледжу, где уделяли должное внимание своим ученицам, привыкшим жить в достатке и роскоши. Машина обычно привозила учениц на вокзал по пятницам, когда те разъезжались по домам, и возвращалась за ними в воскресенье.
Эвелин доехала до административного здания, куда она зашла отметиться о своем прибытии, и вышла через заднюю дверь к тропинке, ведущей к спальному корпусу. Переложив чемодан из правой руки в левую, девушка начала думать об Эрни. Она была с ним слишком жестока, не дав ему окончательного ответа и отказавшись пойти с ним в магазин подобрать кольцо. С ее стороны это было не упрямство, а скорее неловкость от того, что она отказывает ему, и страх, что никто другой больше не сделает ей предложение. Эвелин отдавала себе отчет в том, что мечты о Нате Бауме были и останутся только мечтами.
Эвелин прекрасно знала, что она не относится к той категории девушек, которые сводят мужчин с ума. Нет, наряды, балы, телефонные звонки, букеты и сборники стихов – все это предназначалось не для Эвелин. Она не принадлежала к той категории женщин, которые заключают и расторгают помолвки с такой же легкостью, как меняют перчатки, приобретают и возвращают обручальные кольца так, словно речь идет об игре в монополию.
Свернув на аллею, ведущую к ее корпусу, Эвелин подумала, что в это воскресенье, наверное, надо будет позвонить Эрни, договориться с ним о встрече, сходить наконец к Тиффани и выбрать кольца. Пора расставаться с мечтами и возвращаться на землю. Она уже стала обдумывать, что и как скажет Эрни. Ей нужно быть с ним веселой и приветливой. Главное – быть естественной.
Подойдя к дому, Эвелин поставила на землю чемодан. Двойная дубовая дверь была очень тяжелая, и она всегда открывала ее обеими руками. В тот момент, когда девушка нажала изо всех сил на массивную стальную щеколду, кто-то взял ее за руку, и она с удивлением обернулась.
– Я думаю, что, перед тем как у нас появятся дети, было бы неплохо немного познакомиться.
Да, это был Нат Баум. Он придержал тяжелую дверь, с тем чтобы Эвелин могла пройти, и занес ее чемодан в коридор.
– Я весь окоченел, ожидая тебя, – сказал Нат.
Эвелин посмотрела на его легкую куртку, и ей стало неловко от того, что она была одета в теплую бобровую шубку, которую получила в подарок от родителей по случаю окончания школы.
– Она, – Нат показал жестом в сторону комнаты воспитательницы, – ни за что бы меня не впустила. Она сказала, что мужчинам запрещено заходить в комнаты без надлежащего приглашения. Ты меня приглашаешь?
Эвелин кивнула. Она была так растеряна, что не нашлась, что ответить.
– Ты бы могла со мной пообедать? – очень серьезно спросил Нат.
– Спасибо, – ответила Эвелин. – С удовольствием. – Последовала пауза, и затем она спросила: – Я только занесу наверх свои вещи, хорошо?
– Конечно.
Ей нужно было время, чтобы все обдумать. Когда она была уже наверху, Нат крикнул ей:
– Захвати шарф!
Шарф? Зачем бы он мог ей понадобиться?
Машина Ната Баума, томатно-красный «гудзон» с откидным верхом, была последней новинкой в Америке. Эвелин стало любопытно, как он достал такой автомобиль – ведь списки очередников у продавцов машин были бесконечными. Ее отец почти год назад заказал новый «олдсмобиль» и все еще ждал, когда его поставят. Автомобильная промышленность еще не набрала полных оборотов, и всякий, у кого была новая модель, был человеком со связями.
– Давай опустим верх, – предложил Нат.
– Но ведь на улице декабрь, – ответила Эвелин. Она никогда не слышала, чтобы в середине зимы кто-то ездил с опущенным верхом.
– Вот как? Но ведь светит солнце, и мы вместе.
И не дожидаясь ответа, Нат Баум разогнул скобы, крепящие брезент к козырьку машины, и верх автомобиля опустился. Теперь Эвелин уже находила его предложение заманчивым и романтичным. Как только Нат завел мотор, Эвелин обвязала шарфом шею. Так вот зачем он был нужен. Они направились в маленький итальянский ресторанчик, находящийся в противоположной части города. Внутри их встретил полумрак, свечи, воткнутые в бутылки из-под кьянти, красные в клеточку скатерти и опилки на полу. Звучали непривычные итальянские песни. К ним подошел официант в поношенном, но безукоризненно чистом пиджаке.