На самой окраине городка располагалось здание, в котором размещалась автомастерская. Здание оказалось разрушено, но мастерская уцелела, даже ворота устояли и дорожка к ним, конечно, заваленная битым кирпичом, но проехать по ней было возможно. Он присмотрел эту мастерскую несколько дней назад, когда разрабатывал маршруты отхода на самый крайний случай, привычно отмечая для себя любые мелочи. Ему нужно место и время, чтобы во всем разобраться.
В открытом багажнике машины стоял ящик с откинутой, словно распахнутый черный рот, крышкой, сверху лежала папка с документами. Разведчик сидел рядом на колченогом стуле, найденном в мастерской, курил и пристально смотрел на содержимое багажника, словно ждал от него ответа.
Он затушил сигарету, достал портсигар, неторопливо вытащил еще одну, щелкнул крышечкой, убрал портсигар, закурил и опять посмотрел на ящик.
Он видел свой смертный приговор и понимал это.
Кому бы из советского руководства он ни доставил этот груз, в любом случае его ждала смерть как наилучшая действенная мера по сокрытию сверхсекретной информации.
Но и бросить все это, спрятать и уйти он не мог, как офицер, как разведчик, как человек, прекрасно понимая всю ценность доставшегося груза.
Ему предстояла долгая ночь в компании трех покойников, все так же сидящих в машине.
Ему надо продумать все до мелочей, составить план и действовать, действовать!
Встреча с курьером сегодня так и не состоялась, такая вероятность была предусмотрена, как и вторая встреча, утром. Утром начнется штурм города. М-да…
Он вспомнил свой последний разговор с отцом.
Было совсем раннее утро, когда они, проговорив всю ночь, вдруг поняли, что настало время прощания, видимо, последнего. Оба осознавали, что вряд ли после того, как отец осуществит задуманное, он останется жив.
Отец поднялся с кресла, выключил свет в комнате, отдернул тяжелые портьеры и распахнул оба окна.
Небо светлело, готовясь встретить солнце, за окном стояла предрассветная, особенно пронзительная тишина.
Клубы дыма от выкуренных ими за ночь папирос, висевшие под потолком, потянулись на улицу, медленно и лениво, как бы не желая расставаться с облюбованной комнатой.
Отец стоял у окна, засунув кулаки в карманы форменных брюк, и смотрел на предрассветную Москву.
– Правители приходят и уходят, сын, а отечество остается, – сказал он голосом, севшим за ночь от разговоров и дыма выкуренных сигарет. – Если когда-нибудь ты не будешь знать, как поступить, поступай на благо Родины. Не конкретного человека, стоящего во главе России, не идеологии, царящей в этот момент в стране, а в интересах отечества и народа, как бы высокопарно это ни звучало, даже если страна и народ никогда не оценят твоего поступка.
Отец повернулся к нему. В этот момент он казался невероятно красивым и почему-то молодым.
– Именно так, сын! Как русский офицер – в первую очередь интересы отечества, во вторую – жизнь и безопасность родных и близких, а уж потом все остальное! И еще! Береги себя, постарайся выжить в этой мясорубке и в той, которая грядет! Будь умнее, сильнее, хитрее всех своих друзей и врагов! На тебя остаются девочки, и их надо защитить во что бы то ни стало!
Он давно приучил себя думать на языке той страны, в которой работал. И сейчас, поймав себя на том, что мысленно переводит слова отца на немецкий, улыбнулся.
– Да, отец, – сказал мужчина по-русски. – В интересах страны.
Он уже принял решение и придумал план, теперь надо обдумать все мелочи, все детали, кропотливо, точно, предусмотрев несколько вариантов, но сначала… Он взял папку, вытащил из нее два документа и еще раз перечитал текст.
– А это надо уничтожить, – уже на немецком сказал он, – в тех самых интересах отечества.
Затем достал зажигалку, поджег листы и, глядя на разгорающийся огонь, поставил себе основную задачу:
– Значит, надо сохранить все это добро нежданное и при этом выжить самому!
Москва
Наши дни
Еще в лифте Вероника достала из сумочки ключи от квартиры: так ей не терпелось оказаться поскорее дома.
Лифт, как и сам дом, был старый, добротный, обшитый внутри деревянными рейками, с двумя дверцами, открывающимися внутрь, и одной наружной. Ехал он неторопливо, очень солидно, как и положено в таком возрасте. Первый раз за все время, которое она здесь прожила, а прожила она здесь всю свою тридцатилетнюю жизнь, Ника мысленно поторапливала: «Ну, давай же, побыстрее, ну пожалуйста!»
Правда, не сильно настаивала – у лифта имелся свой, очень непростой характер.