— Да буквально на днях. Помнишь, у нас дерево ветром поломало? Ветка еще на дорогу свалилась?
А у нас поломало дерево? Я была так занята штурмом прокуратуры, что ничего не замечала вокруг. Но ураган, и правда, был, вроде бы…
Она повернулась ко мне.
— Ага, не помнишь, — совершенно правильно прочла она по моему лицу ответ. — Неудивительно. Я тебя вообще эти несколько дней поймать не могу. В общем, Кристиан ветку эту с дороги убрал и дерево спилил.
Кристиан…
— Ну вот, пока убирал да пилил, я ему кофе сварила! — улыбнулась она. — Дважды сварила, он добавку попросил. Долго возился, — пояснила Инэс.
Долго возился…
— Он тебе нравится? — прямо спросила я.
— Очень, — просияла она, становясь в этот миг такой красивой, что у меня защемило сердце.
Что Инэс говорила дальше, я уже не слышала. Я искала плюсы в имеющейся ситуации. И даже нашла. Если Васкес ей увлекся, то есть большая вероятность, что и штрафа не будет…
Всё прекрасно! Отлично даже! Её счастье и безопасность — не это ли самое главное?
Соберись! И слушай, что тебе говорят, Лици!
Что-то стукнуло в окно, и я шагнула ближе — посмотреть, что там такое? Ну и спрятать от Инэс свою физиономию — не получалось у меня с ней совладать. Только вот и Инэс решила посмотреть в окно вместе со мной.
— Смотри-ка, это же наша сова! — удивилась она. — Я, конечно, не эксперт, но мне почему-то кажется, что она нервничает…
Птица, действительно, вела себя беспокойно. Трясла крыльями, вертела головой и переминалась с лапы на лапу на узком оконном отливе.
И там, в кабинете прокурора, на менталиста напала она, еще и подруг привела. Выходит, действительно нервничает! Из-за меня! Нельзя нервировать сов — они посланницы Богини и великое благословение нашего королевства.
Я улыбнулась птице и даже попыталась мысленно перед ней извиниться. Всё-всё, я в полном порядке. Я не расстроена, честное слово, я счастлива как никогда!
Кажется, сработало. Сказав своё излюбленное «уху-ху», сова взмахнула крыльями и, оттолкнувшись лапами, улетела на сосну.
— Упорхнула, — заметила Инэс, а я посмотрела на неё, любуясь изящным профилем.
Художник, она и сама была как картинка. Прокурор или кто-то другой, она заслуживает быть любимой.
— Я счастлива, что он тебе нравится. И я очень рада за тебя, — твердо сказала я.
— А как он на тебя сейчас смотрел …. как филин на мышь! — мечтательно протянула Инэс и, повернувшись ко мне, недоуменно замолчала. — Погоди, при чем тут я? — свела она брови к переносице.
Как обычно, поняв меня безо всяких слов, она весело рассмеялась:
— С ума сошла, ребенок?
— Кофе, долго пилил… а еще «скромняшка» и «надо брать», — почему-то обиженно получилось у меня.
— Лици, он этот кофе на улице пил! Наотрез отказался заходить к нам в дом, а с тобой — даже уговаривать не пришлось.
— Стеснялся, — буркнула я.
— Ой, не могу, — качая головой, расхохоталась она. — Я Кристиану — в матери гожусь! Я его для тебя присмотрела!
— Богиня, ты опять за своё! В какие матери, Инэс? — я возвела глаза к потолку, чувствуя, как в груди у меня становится жарко, а глупая улыбка буквально намертво приклеивается к моим губам. — Ты даже мне в матери не годишься!
Она фыркнула и, уперев руки в бока, укоризненно заметила:
— Я вообще-то и есть твоя мать. Если ты вдруг забыла.
— На память не жалуюсь, — степенно ответила я.
— Не жалуешься. Ты — нос морщишь, — улыбнулась Инэс и, раскрыв объятия, поманила меня к себе.
Я прижалась к ней и закрыла глаза, нежась в её руках. Получая порцию ласки за всю эту безумную неделю разом. Мы ведь, и правда, уже несколько дней толком не виделись.
— Неискоренимая у тебя нелюбовь к слову «мать»… — целуя меня в щеку, грустно добавила она.
И это была истинная правда. Как только она меня не уговаривала, чего только не делала. Даже к модным нынче в столице врачевателям душ меня водила, бестолку.
Я была обычным ребенком и лет до семи, как все нормальные дети, звала Инэс … мамой — я поморщилась, даже в мыслях назвать её так мне удавалось с трудом. Ничто, так сказать, не предвещало … пока в один из вечеров на пороге нашей квартиры не появился очередной её воздыхатель. Воздыхателя-то я выгнала, он газету у нас в прихожей выронил, а Инэс взяла её в руки и стала белой, как сваленные стопкой в коридоре еще чистые холсты.
«Мама…» — прошептала она и впервые на моей памяти заплакала. Моей сильной, смелой, самой любимой на свете маме было больно, и я ничего, ничего не могла сделать, чтобы ей помочь.