— Но-но-но, — грозит пальчиком Шестиглазый. — Я предупреждал, что драка со мной — единственный шанс за всю жизнь. Свой ты просрал, слабак.
Ригард пытается оттолкнуть меня, чтобы снова сцепиться с Годжо, но я держу крепко. Он всё ещё нужен мне живым. В Европе ночами бывает очень холодно. А моё сердце после этой поездки в Токио долго не сможет успокоиться. Пусть выбьет из меня ногами всю эту дурь, ушатом холодной воды выливая правду моей взрослой жизни. А эти видения с рыцарскими турнирами останутся в прошлом, так же как омлет на завтрак и нежность в глазах.
— Итадори, я скоро вернусь, — киваю пареньку, утаскивая Ригарда к больнице.
— Может, помочь?
— Да, добей его, Юджи, с этим справишься даже ты…
Голоса Годжо и первогодки отдаляются, рядом со мной только тяжёлое дыхание Ригарда. Он медленно перебирает ногами, цепляясь за моё плечо.
— И надо тебе было к нему лезть, — с досадой кривлю губы я.
— Это ты к нему лезешь, — с внезапной злостью хрипит Ригард. — Думаешь, я не знаю, где ты ночевал, маленькая крыса?
Терплю. Тащу его дальше. Ригард не любит проигрывать. Внутренний берсерк требует кровавого триумфа. Если не вышло одержать его над Шестиглазым, то расплачиваться придётся мне.
— Остынь, — устало шиплю в ответ.
— Приехал сюда торговать своим задом.
— Гард, закройся, если не хочешь сдохнуть здесь.
— Я же люблю тебя, крысёныш. Неблагодарная дрянь. Я единственный, кто потакает всем твоим капризам; только я могу тебя вытерпеть, — с ненавистью шепчет Ригард, оставляя за собой кровавый след. — Со мной ты сможешь быть собой.
С меня хватит. Пусть ползёт до больницы.
— Скоро сам в этом убедишься, — сине-фиолетовое от вздувшихся синяков лицо Ригарда озаряется жуткой усмешкой.
Спину прошибает ледяной пот. Нервно оглядываюсь, вслед движению зрачков Ригарда. На меня смотрит незнакомец с длинными пепельными волосами. От взгляда на этот грязно-серый цвет в голове возрождаются видения десятилетней давности. Больничный пол, укрытый слоем сажи и золы, кружащий в воздухе снег. Хочу отпихнуть Ригарда, чтобы успеть скрыться за иллюзорной стеной, но он, собрав оставшуюся энергию, пронзает меня когтями. Вою от резкой боли. У меня нет расширения территории, моя техника — бегство, обман и ложь. Но даже это даётся мне с трудом, потому что до сих пор не принадлежит полностью.
Мужчина, пользуясь моей беспомощностью, подходит и узловатым пальцем касается груди.
— Гард, что за…
От прикосновения нечто чужое и яростное просыпается внутри, ураганным ветром продувает моё тело насквозь, вырываясь вовне.
Падаю на колени, бессмысленными движениями пальцев пытаясь вернуть это потревоженное нечто на место. Я превращаюсь в медиатор, пропускающий через себя чуждые мне импульсы. Гнутся корни ближайших деревьев, разлетаясь в щепки. Беснуются и шипят пробуждённые демоны.
Лицо незнакомого проклятия, покрытое грубыми стежками швов, плывёт и меркнет в подступающей со всех сторон тьме.
Я чувствую, как внутри делает один гулкий удар чужое сердце.
Нет, мне кажется. Пожалуйста, пусть мне это всего лишь кажется.
========== То, что осталось в прошлом ==========
Десять лет назад
Казуки почти не приходит в себя. Те редкие сознательные минуты, которые он вырывает у тьмы, становятся настоящим кошмаром: он мечется в лихорадке, сминая простыни; стонет до кровавого кашля; источает потоки ужасающей проклятой энергии. Ему очень и очень плохо. За три дня он осунулся так, что стал походить на скелет, чьи кости номинально облегает тонкий слой плоти и кожи. Появились чёрные синяки под глазами, губы воспалились от жажды и крика, сломались ногти на руках — с такой силой он сжимал одеяло.
Годжо не отходит от него ни на шаг. После событий в больнице он принёс Ноду в квартиру, которую они тайно нашли и сняли ещё пару месяцев назад, чтобы сбегать туда от школьной рутины. Сатору тащил Казуки на спине, боясь ускорить шаг, чтобы не потерять пунктирную линию дыхания, слабо вырывающегося из груди. Годжо понимал: Казуки нельзя возвращаться в школу. Шестиглазый слышал страшилки, которыми в кланах пугают маленьких шаманов — маг съедает останки проклятия с заложенной в них душой, и за ним приходят другие, чтобы убить. Исключений из этого правила не существует: тот, кто стал сосудом демона, должен пожертвовать собой, дабы избавить мир от зла. Сатору не мог позволить такому случиться с Казуки. Ему не впервой нарушать правила, но то, что он сделал три дня назад — преступление, за которое придётся понести ответственность.
Годжо думал, что справится. Он же Сильнейший. У него есть уникальная техника, позволяющая вмешиваться в мироустройство, подстраивая все физические законы под себя. Но сейчас, глядя на тень, что осталась от Ноды, Сатору понимает, что ошибся. Он не может вытащить из него проклятие. Не может разъединить две души. Только смотреть, как мучительно умирает любимый человек.
За эти три дня Годжо часто вспоминал своё детство. Едва он научился ходить и говорить — конечно, многим раньше, чем другие дети — на него тут же свалили груз ответственности. Его мать умерла при родах; это обычное дело для женщины, которой суждено дать жизнь Шестиглазому. Отец был изгнан и убит — Сатору про него ничего не известно. Воспитанием занималась бабушка, видевшая в трёхлетнем ребёнке прежде всего совершенное оружие и надежду мира заклинателей. Никаких игр и контактов с другими детьми, никаких развлечений и сладостей, только упорные тренировки, близкие к пыткам. Годжо к десяти годам лучше, чем людей, знал духов, потому что проводил с ними всё своё время. Он мог наткнуться на проклятие второго ранга, открыв дверь бабушкиной комнаты. Мог получить на завтрак еду, отравленную смертельным ядом. Увидеть, как соседский мальчик умирает в лапах чудовища по воле беспощадных учителей, решивших, что это станет хорошим уроком для Сильнейшего. К их ужасу, Сатору не показывал результатов, которых от него требовали. Он сбивался и путался, высчитывая уравнения для инверсии и вакуума; не был крепок ни телом, ни духом; рос замкнутым и странным. Только поэтому его — позор и балласт — отдали в школу шаманов. И до тех пор, пока там не появился Казуки, Сатору делал всё спустя рукава. Он всё равно был лучше других, находился на недосягаемом уровне. Но когда Масамичи-сан привёл испуганного зверька с чёрным взрывом кудрей и недоверчиво блестящими серыми глазами, Годжо понял, почему должен стать сильнее самого себя — зачем ему сражаться каждый день, ломая внутренние барьеры, затачивать свой ум под управление безграничностью. Казуки Нода когда-нибудь обязательно столкнётся с реальным миром шаманов, о котором так мало знает. И Годжо поклялся защитить его.
Но сегодня Казуки умирает. Сатору зачёсывает со лба мокрые пряди чёрных волос, подносит ко рту чашку с тёплым питьём. Но всё кажется бессмысленным и глупым — шаман второго ранга не может выдержать давление древнего проклятия. Годжо разбит и опустошён. Он отводит руку Ноды в сторону, чтобы улечься ему под бок и сквозь душащие слёзы слушать, как неистово — в смертельной агонии — бьётся сердце. Казуки бредит не своим голосом: обещает кровавую расправу и новый золотой век. Сатору прикладывается ко лбу и глазам губами, ощущая под ними холод покойника. Он может отменить любой закон мироздания, опровергнув его идеальной математической теорией бесконечности; любой, кроме смерти. Там, где одной ногой уже стоит Казуки, не действует магия Сильнейшего. Сатору сворачивается в клубок рядом с ледяным телом и воет, не в силах удержать в себе дикую тоску.
В момент самого сильного отчаяния открывается дверь квартиры. На пороге стоит одна из двоюродных сестёр Сатору — Джун. Годжо не видел её уже больше семи лет, но всё равно может узнать: опрятная юката, светлые волосы, убранные в гладкий пучок, и непроницаемое выражение лица. Она осталась в клане, будучи одной из любимых бабушкиных учениц. Недостаток силы заменили поразительная жестокость и безупречное послушание. Сатору скалится диким зверем, закрывая собой тело Казуки. Он знает, что должен быть спокоен и расслаблен, прятать волнение, не показывать свою слабость. Но всё равно рычит и собирает внутри тугой ком проклятой энергии.