— Два виски, — срывает голос Сатору, чтобы его услышал бармен.
— И колу, — кричу вдогонку я; Годжо не пьёт горькое.
Алкоголь сжигает горло. Вливаю в себя одним глотком, морщась от того, насколько же гадкий всегда первый вкус солода. Но невесомость, приходящая после этого, просит повторить. Органы чувств замедляют обработку информации, а разум пускается в дикую погоню за разбегающимися по сторонам мыслями. Я в жопу пьян с одного стакана.
Передо мной Сатору, который уже разбавил свой напиток, но всё равно нерешительно касается губами самой кромки, раздумывая над тем, стоит ли веселье того, чтобы вливать в себя такую гадость. Первую бутылку копеечного виски, которую нам с Сугуру удалось протащить в школу, он пробовал точно так же. Плевался, отнекивался, заедал шоколадом и запивал уже разведённое пойло колой.
Я поднимаю тёмные очки Годжо ему на макушку, разрывая застрявшие в дужках серебряные волоски. Хватаю бокал за толстое плоское дно и тяну вверх. Сатору приходится глотать. Спешно и шумно. По подбородку всё равно бегут ручейки виски, смешанного с колой. Дёргается острый кадык, сверкают разбитые в труху аквамарины глаз. Годжо выпивает всё до последней капли и пялится на меня со звериной похотью.
Это не я, а музыка и чужое сумасшествие вокруг. Всё вместе поглощает сознание быстрее любого демона.
Стакан пуст. Я хватаю Сатору за волосы и притягиваю к себе, остервенело целуя. Шарюсь языком в его рту, вылизываю мягкую слизистую, режусь о зубы и глажу рельефное нёбо. Не закрываю глаза, потому что радужка Сатору ярче дурацкого диско-шара над головой. То, что для Годжо горечь — для меня невозможно сладко. Ванильный вкус колы разбавляет пряный и терпкий аромат солода. Я хочу большего, и Сатору сплетает свой язык с моим — у него он прохладный и влажный. Вот бы это длилось всю жизнь.
Не могу оторваться, целую глубоко и страстно. Руки ползут под рубашку, ногтями проходясь по дорожке между кубиками пресса. Годжо стонет мне в губы, что-то издевательски шепчет. Для моего мутного сознания это звучит призывом к действию. Вместо того, чтобы вести руку вверх, опускаю вниз; после ремня брюк — твёрдый бугор.
Всё спланировано ради этого. Завтраки, драка с Ригардом, таблетки от мигрени и поход в бар. Годжо придумал всё, чтобы моя рука гладила его член через плотную ткань.
Кусаю губы, не понимая — свои или Сатору. Сжимаю пальцы, обхватываю выступающий ствол.
Ну и пусть. Я тоже этого хочу. Никакой лжи и двойной игры — сам позволю себя обмануть.
Я вылизываю шею, куда затекли струйки виски. Язык влажно гладит бьющуюся жилку, Сатору задирает голову, разрешая мне прокусить насквозь. Думаю сделать это и напиться горячей крови, посмотреть на искажённое болью лицо…
— Казуки, — вырывает меня из мыслей голос Годжо. — Не хочу показывать это представление тем, кто не покупал билеты.
Чёрт, вокруг же тьма людей.
Оглядываюсь, пытаясь сфокусировать взгляд: никто не смотрит на нас. Даже бармен отошёл к другой стороне вытянутой овалом стойки. А тем, кто замер по бокам, нет никакого дела до того, чем мы занимаемся. В месте, переполненном людьми, легче всего остаться наедине.
Я выпиваю ещё один бокал, снова залпом. Мир встаёт с ног на голову и проворачивается обратно. Годжо кидает на стойку деньги и быстрее оттаскивает меня от бара, чтобы я не успел заказать ещё выпивки.
Музыка ревёт, заглушая все жуткие мысли, мучившие меня последние три дня. Я больше не могу врать себе. Хочу быть свободным и счастливым.
— Я скучал, Сатору, — произношу, но не знаю, пропустит ли оглушительный звук мои слова.
Годжо улыбается, поправляя падающие на затылок тёмные очки.
— Я — больше, — читаю по губам.
Туман окончательно застилает взгляд. Мы целуемся и танцуем, Годжо влипает в ссору с каким-то парнем, заявившим, что Шестиглазый наступил ему на ногу. Глаза ловят отрывки нелепого танцевального баттла, в конце которого Годжо срывает с оппонента бейсболку и, надев её на мою голову, смеясь, бежит сквозь толпу. Я — за ним. Мою ладонь сжимают его пальцы. Запинаемся, налетаем на людей и снова целуемся, как только наши тела сближаются меньше чем на расстояние вытянутых рук. Он кидает кепку на пол, чтобы гладить мои волосы. Кто-то просит вывести нас отсюда. Я посылаю всех на хер и кричу о том, что ждал этого десять лет.
Бежим по лестнице вверх. Открывается дверь. В лицо бьёт холодный ветер.
Это крыша клуба; внизу запутанной гирляндой мерцает городская подсветка. Наполняю воздухом лёгкие, ощущая, как отступает первое ненормальное опьянение. Хотя, думаю, дело здесь совсем не в алкоголе.
Мы с Годжо подходим к краю крыши, я достаю из кармана бомбера сигареты, кашляю от горячего дыма, смешанного с ледяным ветром.
— Не убегай больше, Зуки, — тихо просит Сатору. — Я не переживу, если ты снова меня оставишь.
— Сатору, слушай…
Решительность, подстёгиваемая алкоголем, делает мой голос увереннее и громче. Нужно разобраться, что за чертовщина здесь происходит. Пусть я хотел принять правила игры, но ведь у всего есть своя мера — нельзя настолько нагло перекладывать на меня свои ошибки. Наверно, будь я чуть менее пьян, стал бы кричать и злиться. Но губы ноют после долгих поцелуев, а язык не слушается. Не могу испортить эту ночь ненавистью.
— Это ведь ты меня бросил. Предал. Ты привёл меня в клан, чтобы твоя бабка разделалась со мной. Я чудом выжил. И не хотел больше тебя видеть, потому что ты поступил как трус. Не решился убить сам и сплавил сумасшедшей старухе… Хотя сквозь сон я слышал, как ты обещал мне, что не оставишь одного, никому не отдашь, — не справляюсь со злыми слезами в собственном голосе. — Что мне было делать, Сатору?
Смотрю на алую точку тлеющей сигареты, она выглядит одним из огоньков ночного города. Не могу заставить себя повернуть голову к Годжо, поэтому рассказываю всё ветру и дыму.
— Мне было очень погано. Я вдруг остался совсем один. Не знал, куда бежать и что делать. Новая техника помогла мне создать пару удачных иллюзий — благодаря им я сумел улететь за границу. Каждый мой грёбаный день стал кошмаром. Постоянно везде искал твои глаза. Ненавидел себя за это, но искал. Хотелось, чтобы как в сказке — ты вдруг спускаешься с неба: с извинениями и готовностью исправить ошибки. Но жизнь быстро выбила из меня веру в чудеса. Приходилось охотиться на других шаманов; я всегда удивлялся, почему, если мне сложно смотреть на умирающих незнакомцев, ты с такой лёгкостью предал и убил меня?
Основаниями запястий стираю с щёк слёзы. Воняет жжёными волосами: я случайно задел макушку сигаретой. Присутствие Годжо даже не ощущается; может, он исчез, поняв, о каких вещах я собираюсь говорить. Но меня уже не остановить: слова льются, будто из расколотого кувшина.
— Я думал, что, вернувшись сюда, чтобы помочь сосуду Сукуны, ничего уже не почувствую. Все бабочки давно должны были сдохнуть. Но когда я смотрю на тебя — сгораю от ненависти. И кажется, — мой голос падает, становясь почти неразличимым из-за вибрации басов внутри здания и шума города внизу, — больше всех я ненавижу себя за то, что не был рядом с тобой эти десять лет… Я до сих пор тебя люблю.
***
Все вещи Ригарда, включая меч, остались в школе, поэтому ему не составило труда вернуться туда, распознав нужный проход в барьере Тенгена.
У Ригарда в руках двенадцать пальцев Сукуны — их собрали японские проклятые духи. Отдали и сказали скормить Итадори Юджи все разом. Так, по их словам, получится пробудить Нами, которая всё ещё спит внутри Каина.
Ригард не любит вникать в чужие сложные планы и никогда не придумывает собственные. Ещё до появления в Швеции кудрявого пацана он просто исполнял приказы, которые ему отдавало неведомое и недосягаемое начальство. Ригард брал заказы на чёрном рынке, но при этом главной своей работой считал служение организации, объединившей духов и мастеров проклятий. Он, как и остальные там, желал приблизить новый век оккультизма, избавиться от людей и мягкотелых магов.