Нода чувствует, как вместе с липким ужасом шевелится чужая сила: проклятие всё ещё сидит внутри, подозрительно тихое и безучастное.
— Убить так убить, — голос дрожит, но Нода старается звучать равнодушно; нельзя сорвать план Годжо своим неуместным волнением. — Я уже в сознании, так что поторопитесь.
Казуки разводит руками, ощущая, как покалывает онемевшее тело. Он едва сдерживается, чтобы не кинуть взгляд за спину, на Сатору. Разгадать бы хоть одну часть задумки. Но даже не понимая совершенно ничего, Нода готов слепо довериться.
Длинные ленты красной парчи взлетают в воздух; когтистые и узловатые, как у крупной птицы, пальцы старухи вонзаются в мрамор пола. Давление проклятой энергии становится невыносимым, оно проникает в Казуки, вызывая отёки и режущую боль в лёгких. С ужасом Нода узнаёт подобие техники самого Годжо — то, что творит старуха, похоже на создание вакуума вокруг жертвы. Высыхают глаза и слизистая рта; так, будто сейчас начнут испаряться. Животный страх парализует Ноду, но он теряет драгоценное время на то, чтобы повернуться к Сатору.
Серебряная чёлка закрывает глаза, подбородок почти касается груди. Годжо — тот самый, ещё недавно шептавший: «никому тебя не отдам», «всегда буду с тобой» — смотрит в пол, пока Казуки разрывает изнутри.
Боль от предательства выбивает из груди последний воздух. Старуха царапает когтями мрамор, вытягивая остатки кислорода из пузыря, в котором заключён Нода.
— Изыди, демон, — кривляясь, вопит женщина.
— Демон, — эхом отзывается Годжо.
Казуки хочет ощутить ярость и ненависть. Но внутри нет ничего, кроме боли. Оправдания закончились, надежды нет. Сатору привёл его сюда на казнь.
«Хочешь убить его?» — почти нежно шепчет чёрное сердце внутри.
«Нет!» — отвечает Нода прежде, чем успевает подумать.
Снова у него на уме только время: продержаться в безвоздушном пространстве ещё немного, вывернуться из него, дождаться действий Годжо… Сатору только ниже опускает голову. Глаза Казуки готовы лопнуть от давления. Язык ссыхается и лишается влаги.
Ему всё ещё нужно время. Выбраться отсюда и залечить раны. Не те, что наносит техника главы клана Годжо, другие — рваную дыру в груди на месте ещё недавно трепещущего сердца.
Казуки знает, что способно исполнить его желание: проклятое чёрное сердце продолжает биться вопреки всем страданиям своего сосуда. Его энергия лентами вплетается в вены и артерии, проходит от макушки до кончиков пальцев. Ноде не нужно сражаться, достаточно просто перенаправить её.
Он, подстёгиваемый агонией и страхом — не смерти, а неведения — хватается за эти потоки всем своим естеством. Рвёт их, смешивая с собственной незначительной и жалкой силой.
— Увеличение территории, — произносит он, а следующие слова рождает сама магия: — Дукха Всепроникающего Страдания.
Гаснут свечи и рушатся стены зала. На их месте — раздробленные осколки, в отражении каждого из которых Сатору Годжо. В одном он смеётся, дразнит Утахиме. Где-то корчит рожи за спиной Масамичи-сана. Лбами сталкивается с Гето. Но в большинстве — целует Казуки. Прижимает его к себе, поглаживая большими пальцами шею; скользит губами по оголённому торсу; оставляет мимолётные влажные следы на щеках и глазах. Настоящий Нода теряется в этом зазеркалье, сам поражённый тем, какую кошмарную форму приняло высшее проявление его техники. Сценки, навечно застывшие в осколках, трогательны и хрупки, пронизаны красной нитью предательства.
Казуки больше не чувствует в себе присутствие демона. Он, как сквозь вату, продирается к осознанию того, что сумел сделать: подчинил себе чёрное сердце проклятия, заменив им своё собственное, которое разбилось в пыль, создав эту территорию.
Среди зеркал осталась и сцена в главном зале клана Годжо — седая старуха всё так же держит иллюзорного пленника в вакууме: тот почти мёртв, лицо почернело, распухло от отёков, лишилось глаз и губ.
Настоящий Казуки, кинув последний взгляд на безучастно стоящего в стороне — тоже настоящего — Сатору, исчезает. Он хочет сбежать как можно дальше отсюда.
***
—…Я всё ещё люблю тебя.
Выдыхаю эти слова. Пугаюсь их сам, роняю вниз недокуренную сигарету. Она крутится и меняет траекторию, подчиняясь потокам ветра. Я хочу, чтобы он так же подхватил меня и унёс отсюда подальше. В какую-нибудь новую жизнь, где большей из глупостей, что я натворю, будет непреднамеренное убийство голубой колдуньи, на голову которой я упаду.
— Казуки.
От голоса мурашки зарываются мне под кожу. Рвут её изнутри, стадами проносясь по мышечной ткани. Такой интонация я не слышал никогда раньше — в ней треск электрических разрядов перед грозой и шквал ветра, обещающий ураган.
Годжо хватает меня за плечи, рывком разворачивает к себе. К чертям срывает тёмные очки; они разбиваются о каменную крышу.
— Слушай сейчас внимательно, — рокочет он.
Не могу отвести от него взгляда. Он напряжён так, будто хочет пропустить через меня каждое своё слово, чтобы я увидел целый фильм, сопровождающий его рассказ.
— Там, в доме клана, — давит он, и каждый звук всё ниже и утробнее, — меня обманули. Старая ведьма обещала помочь тебе. Дала две чаши, которые нужно было выпить. У меня не оставалось выбора, потому что ты умирал!
Сатору срывается на крик, радужка уменьшается до десяти драгоценных карат. Я застываю, предчувствуя откровение, которое не хочу узнавать теперь — спустя десять лет.
— Когда я проглотил эту грязь, вся моя сила разом обрушилась на меня. Мне было восемнадцать, Казуки! Я… не смог её обуздать, а она забрала разум и тело. Бабушка — раньше старуха владела техникой Безграничности — этим воспользовалась, чтобы управлять мной, пока я был без сознания. Первое, что я увидел, вырвавшись из ледяного космоса: твоё растерзанное тело… Мне сказали, что ты не выдержал технику изгнания.
Это всё ложь. Сатору Годжо врёт мне в лицо, чтобы выгородить себя. Мотаю головой, разлетаются чёрные кудри.
— Нет, нет, нет, — горохом сыпятся на крышу мои ошарашенные слова.
— Казуки, — Сатору ловит ладонями лицо, заставляя смотреть в глаза, — я убил их всех после этого. Бабушку, Джун, всех, кто был причастен. Можешь спросить у Масамичи-сана, он помогал уладить последствия. Сошлись на том, что я навсегда останусь учителем в Токийской школе, а место главы клана займёт брат Джун.
Правда расходится кругами на воде, волнами поддевая моё спокойствие. Всё то, чем я жил десять лет.
— Нас обоих обманули… — гипнотизируя меня грудным голосом, продолжает Сатору. — Я думал, ты мёртв. Когда Мей Мей сказала, что птицы видели тебя, я три недели не отходил от твоего дома. Хотел сразу кинуться к тебе, но увидел, что ты не спешишь меня искать. Здесь, в школе, ты избегал меня. Я думал, ты пожалел о том, что сделал для меня. Ненавидишь за то, что моя семья едва не убила тебя; за то, на что тебе пришлось пойти из-за моей глупой силы… Я, честно, хотел признать за тобой право на спокойную жизнь, но, едва увидев, уже не мог сдержаться. Я слишком тебя люблю…
У меня слабеют ноги. Я бы отдал всё что угодно, лишь бы никогда не знать правды. Но она вошла в моё горло отравленным кинжалом — давлюсь желчью и слезами.
Я так долго жил уверенностью в том, что тем, кто разрушил наше счастье, был Годжо, что сейчас не могу принять своей вины. Слишком больно и несправедливо. То время, которое я выгрызал у пустоты и демонической воли, потрачено впустую: кабаки, постели незнакомцев, пьяные драки и рваные края дыры в груди. Я не могу просто вышвырнуть эти ошибки, шрамами оставшиеся на теле, чтобы сейчас кинуться в объятия Годжо. Мне не хватит сил для того, чтобы начать всё сначала. Я всегда был трусом и слабаком.