— Я помню, как в той больнице съел чёрное сердце. Потом все иллюзии рухнули. Дух завладел телом… Я шёл через тьму на твой голос. Сатору, ты спас меня?
Годжо, повёрнутый ко мне вполоборота, роняет голову на белое покрывало. Жест механический, будто сломался шарнир на месте шеи.
— Сатору, — кричу в исступлении, мне сейчас же нужны ответы; страх липкими лапами гладит спину.
— Да, — глухо отзывается Годжо. — Теперь всё хорошо.
Я ищу его лицо в огромном скомканном одеяле, обхватываю, заставляя посмотреть на меня. В покрасневших глазах снова собираются слёзы. Последний раз я чувствовал подобную панику, когда проснулся с похмельем, выпив с Сугуру на спор бутылку сакэ. С утра мне всё казалось неправильным, тревожность съедала изнутри.
— Я что-то натворил, пока проклятие было во мне? Ты в порядке? — убираю с его лба влажные пряди волос, оглаживаю щёки; они раскалённые и мокрые. — У тебя жар?
Сатору, пошатываясь, встаёт на ноги. Он словно пьяный. Никак не могу прочитать выражение лица: его свела жуткая гримаса, похожая на маску трагедии в античном театре.
— Нет-нет, — гулко отзывается он, а потом, в приступе внезапного бешенства, цепляет меня за плечи, опрокидывая обратно на подушку: — Казуки, сколько мне лет?
Казалось бы, выходка в духе Годжо. Может, я забыл про его день рождения? Но когда мы отправились на задание, было начало весны. Прошло всего ничего с того, как мы отметили его совершеннолетие — вместе с Сугуру я разбил торт прямо о сияющее счастьем лицо Сатору, сбивая с его головы пластиковую корону, которую он потребовал как часть подарка. Неужели…
— Тебе же восемнадцать? — мне страшно продолжать, но беру себя в руки: — Я, что, был без сознания больше… года?
Годжо поворачивается ко мне спиной. Но ему не скрыть от меня нервно подрагивающих плеч: поза человека, который пытается справиться со слезами.
— Прошло несколько дней, — говорит он так, будто роняет слова в глубокий колодец. — Теперь всё хорошо.
Почему-то не верю ему. Странные подозрения гложут изнутри. Протягиваю к спине Сатору руки. На них шрамы. Недоверчиво оглядываю вздувшиеся рубцы. Встаю, хватаясь за спинку кровати, чтобы добраться до зеркала. Годжо, услышав мои неуклюжие потуги, не оборачивается.
На меня смотрит кто-то другой. Светлые глаза теряются в тёмных кругах под ними, черты лица — чужие и жёсткие. Опускаю взгляд и снова натыкаюсь на бежевые и бурые следы: они покрывают грудь, живот, спускаются на бёдра. Я выгляжу выше и стройнее, чем раньше.
Какая дикость. Поднимаю ладонь к шее и вижу, как это движение повторяет незнакомец в зеркале.
— Каин, — лёгким дуновением доносится до меня незнакомое имя; наверно, мне послышалось, но всё же переспрашиваю:
— Каин? Кто это?
Сатору подходит ко мне, обнимая за торс. Укладывает голову на плечо, лбом обжигая кожу. Он весь горит.
— Откуда эти шрамы? Почему я выгляжу так… странно?
— Не задавай вопросов.
В этих простых словах такая мольба, что я давлюсь возражениями. Выворачиваюсь из рук, чтобы оказаться лицом к лицу с Сатору. Действительно, имеет ли значение что-то, кроме того, что я жив и Годжо со мной? Это большее, о чём я мог мечтать. Приторно-сладкий конец истории, по сюжету которой глупый мальчишка поглощает сердце проклятия.
Целую лоб, глаза и щёки. От соли щиплет высохшие губы. Я вылизываю её языком, как собака раны. Улыбаюсь, чувствуя, как трескаются кровавые корочки в уголках рта. Никогда больше не отпущу Сатору. Что бы он ни пережил, возвращая меня из тьмы, мы вместе справимся с этим.
День второй.
Годжо не похож на себя. Весь прошлый вечер он в забытьи пролежал рядом со мной, прижимая к себе так, будто меня могут в любой момент украсть. Почти не открывал глаз, разжёвывал собственные губы до кровавой каши. Я едва успевал смахивать слезинки с его ресниц — ловил их губами, растирал большими пальцами. Мы не говорили, только целовались и шептали что-то отдалённо похожее на слова.
Сегодня он приготовил завтрак. Не помню, когда у него в последний раз подгорали тосты — сейчас на тарелке настоящий кошмар: еда ужасно пересолена, покрыта хлопьями чёрной гари. Но я всё равно ем. Он сидит напротив и смотрит на меня. Напряжённо следит за каждым дрожанием руки, подносящей палочки ко рту. У меня ком в горле. Глотаю с громким и надрывным звуком.
— Мы вернёмся в школу? Масамичи-сан и ребята наверняка волнуются, — осторожно произношу я.
— Нет, — резко перебивает меня Сатору, а потом проводит ладонью по лицу, будто срывая с него паутину. — Не волнуйся, я всех предупредил. Давай пока поживём здесь вдвоём.
Я всё время думаю о том, видел ли раньше такого Сатору. Может, что-то подобное происходило с ним, когда он впервые рассказывал о своём детстве. Но тогда это продолжалось не дольше получаса — потом он принялся щекотать меня со словами, что не выносит мою тухлую рожицу. Сейчас я не могу даже представить улыбку на его лице. Оно серое, как гранит, и такое же безжизненное. Успокаиваю себя тем, что нужно дать ему время. Если бы я несколько дней провёл, не зная, умрёт Сатору или продолжит жить, то, наверно, чувствовал бы себя так же.
Но меня колотит крупной дрожью. Хочется вытворить что-нибудь, способное его развеселить. Чем-то разбить эту стеклянную колбу, где в отчаянии, как в формалине, плавает мой Сатору.
Медленно двигаю ногой под столом, приближая её к голени Годжо. Приподнимаю пальцами ткань брюк, скольжу выше.
Ну же, посмотри на меня нормально, кислая рожа.
Сатору вздрагивает. В глазах зажигается и тут же тухнет огонёк осмысленности. Я не сдаюсь: упорно веду вверх, опираясь стопой уже на его бедро. Чуть-чуть дальше… Это точно должно привести Годжо в чувство. Пусть увидит, насколько я живой, если всё ещё сомневается. Он ловит мою ступню рукой. Проводит пальцами по фалангам.
— Не сейчас, Казуки, — с болью в голосе просит он.
Я взрываюсь. Напряжение, сутки копившееся из-за странного поведения Годжо, срывает неловкость и робость. Мы же не чужие друг другу!
— А когда? — рычу я, ударяя кулаками по столу. — Что с тобой творится? Да, я едва не умер, но сейчас-то жив! Сижу перед тобой и смотрю на твою гримасу страдальца! Или ты теперь до конца моей жизни будешь убиваться?! Так я в этом болоте утону уже через неделю! У меня сердце разрывается от того, какой ты несчастный!
Пытаюсь отдышаться после гневного вопля. Жду ответной вспышки от Сатору, но он становится только бледнее.
— Через неделю?.. — словно в бреду шепчет он; едва читаю слова по губам.
— Я образно, — почему-то тон виноватый. — Просто мне сложно с таким тобой. Не понимаю, что тебя расстраивает… Если я погорячился…
— Нет, — Сатору решительно отодвигает стул, подходит ко мне и садится на пол, отпуская голову на мои колени. — Ты прав, Казуки. Я должен взять себя в руки.
Перебираю пальцами серебристые волосы; они мягкие и непослушные, извиваются, как змейки. Гнетущая атмосфера, заполнявшая воздух вязкой смолой, отчего-то рассеивается. Мне становится легче дышать. Годжо засыпает у меня на коленях — в этот раз безмятежно и крепко.
День третий.
Мы ходили в кино. Опоздали на двадцать минут, потому что Сатору долго собирался. Я думал, он купил билеты на последний ряд, чтобы мы могли незаметно для остальных целоваться и делать всякие непристойности — боги, и давно я такой испорченный?.. — но он половину фильма кидался попкорном, целясь в чью-то лысину на пятом ряду. Я пихал его локтями в бок, ловил ртом карамельные горошины и краснел от смеха пополам со стыдом. В итоге нас выгнали из зала через пятнадцать минут. Я ругался с работниками кинотеатра, требовал вернуть деньги и тащил Годжо за руку обратно. Какие говнюки! Сатору, наконец, смеялся, пока, перекинув меня через плечо, бежал от охранников, которых я долго и бесстрашно посылал куда подальше. Когда Годжо успел стать таким сильным и высоким? Раньше наши потасовки всегда заканчивались ничьей, а теперь он может пробежать почти километр, подняв меня как пушинку.