Ладонь поднимается вверх, следуя за потоками магии, пробивающимися по туннелю. Казуки понимает, что пора открыть глаза. Перед ним действительно сердце: чёрный комок мышц и вен, подрагивающий в такт толчкам энергии. Ноде сначала кажется, что это сосуды наполняют орган… Но уже в следующую секунду вся сокрушительная сила, исходящая от сердца, прибивает Казуки к земле. Он слышал о таком: проклятые предметы, сохранившие в себе душу владельцев. Тот, кто решится это поглотить, станет сильнее. Или умрёт.
Казуки с облегчением улыбается. Наконец, эхо крика в ушах затихает. Что бы ни случилось дальше — силы чёрного сердца хватит. Это остановит ураган. Нода берёт комок мышц и, поднеся к лицу, жадно кусает.
***
Я прикуриваю сигарету. Другого выбора нет. Даже если я сейчас вскочу с причала и со всех ног побегу к домикам — на полпути меня разорвёт изнутри. В груди под рёбрами нарастает чувство, похожее на скатанный из лавы и льда шар. От чередования жара и холода мои внутренности сводит, как зубы от горячего кофе и мороженого.
Сигаретный дым проваливается в лёгкие, заменяя собой последний оставшийся воздух. Глухо кашляю. Но всё равно затягиваюсь ещё.
Годжо пришёл сюда без повязки и очков. Разбитым вдребезги драгоценным ожерельем сверкают в ночи его глаза. Я отвык от них, поэтому не могу различить никаких эмоций за сиянием. Кажется, будто смотрю в рассеянное пылью зеркало. Его осколки входят мне под ногти. Режут шею. Оставляют жгучие полосы на щеках. Взгляд Годжо безжалостно скользит по мне, царапая тело, лишённое панциря. Мне нужно вернуть его на место: сказать что-то злое и грубое, выдохнуть дым прямо в лицо, встать, уйти. Но я не могу. Снова роняю голову на сложенные на коленях руки. Хотя бы не буду смотреть.
— О том, что ты жив и приехал в Токио, мне рассказала Мей, — начинает Сатору.
Сначала принимаю его голос за шум ветра — настолько тихо и безжизненно. Перед глазами у меня тёмно-синие от лунного света доски причала. Не подниму голову ни за что.
— Я сначала не поверил. Мне сказали, что ты умер тогда… Я и сам видел твой труп, — голос Годжо становится почти беззвучным; я зачем-то прислушиваюсь, не могу упустить ни слова. — А спустя десять лет мне говорят, что видели тебя на какой-то помойке в Уэно. Что ты — единственный в истории шаман, поглотивший проклятие. Забавно, да?
Ничего подобного. Шестиглазый должен понимать, зачем я явился.
— Я приходил к твоему дому все три недели, что ты там был. Сначала просто убедиться, увидеть своими глазами. Потом я пытался понять, зачем тебе это.
— Узнал про сосуд Сукуны, — эхом откликаюсь я.
Не придумывай себе лишнего, Сатору Годжо.
Я вернулся только потому, что хочу помочь мальчишке. Он ещё не знает — но я единственный, на кого можно положиться в этом мире. Я не мог оставить его наедине с шаманами, которые некогда предали и убили меня. Это мой шанс всё исправить. Только поэтому я здесь.
А всё, что происходит со мной сейчас — влияние энергии Сукуны и акклиматизация. Мне тошно, потому что за десять лет я привык к запаху европейских городков. У меня всё болит — это из-за отсутствия нагрузок, мне нужно просто заняться спортом. Грёбаные глаза слезятся, потому что здесь, в Японии, постоянный смог. Трудно дышать…
— Почему ты не вернулся ко мне?
Вопрос Сатору хлыстом бьёт по моей согнутой спине. В нём свист и треск кожаных волокон. Сигарета падает из рук, отскакивая от влажных досок причала в воду озера.
— Если ты выжил. Почему не вернулся ко мне?
Я не верю своим ушам. Что это? Глупая шутка в духе восемнадцатилетнего Сатору? Или гордыня повзрослевшего Шестиглазого?
С трудом отрываю голову от рук. Встречаюсь взглядом с раздробленными стёклами в глазах Годжо: они тёмные от горя, вины и тоски. Всё лицо Сатору сложилось в мученическую гримасу — морщинка на высоком лбу, сжатые челюсти и прикушенная губа. Он будто ждёт откровения, будто сам не знает ответа. Будто может услышать что-то кроме того, что не оставил мне выбора.
Красным гобеленом на меня падает злость. Теперь сердце бьёт лихорадочный ритм прямо в глазных яблоках — всё впереди плывёт, дрожит и издевательски пульсирует. Хватаю Годжо за волосы на затылке; не знаю, сам он убирает расширение территории, чтобы пропустить мою руку, или это делает моя техника. Оттягиваю вниз. Бью кулаком другой руки прямо в скулу. Годжо дёргается, сплёвывает кровь. Ещё. Мы падаем на причал. Я сверху — ритмично наношу удар за ударом. Хрустят кости. Перед глазами один только алый цвет. Слёзы, непонятно почему возникшие на нижних веках, размывают его по всей поверхности радужки — я вижу только кровь, боль, ярость, ненависть.
— Почему не вернулся? — кричу я, сжимая руками горло Годжо.
Давлю большими пальцами на мягкие выемки под углами челюсти. Чувствую, как дёргаются мышцы. Пытается прорваться судорожное дыхание. Всем корпусом наклоняюсь вперёд, перенося силу в руки. Я придушу его. Убью.
— Потому что я ненавижу тебя.
Изо рта Сатору вырывается хрип. Он молча терпел мои удары, позволяя превращать красивое лицо в месиво — конечно, для Шестиглазого это пустяки, он вылечит ссадины быстрее, чем я успею остыть. Но, услышав мои слова, полные ярости и презрения, он стонет. Кажется, начался дождь. Густая бурая кровь размывается каплями, струится по скулам и щекам.
— Казуки…
Отрываю кисти от горла. Опускаю таз на пятки и подставляю лицо каплям. Почему-то всё вокруг сухое — влага стекает только по нашим щекам.
У меня вместо сердца тлеющий уголь, который обжигает нутро. Я думал, он давно остыл, но Годжо стряхнул с него золу, обнажая пульсирующий пламень.
— Я рад, что ты цел. Что ты здесь.
Кричу в это глупое ночное небо. Вдалеке бьют крыльями потревоженные птицы.
— Заткнись, замолчи, — реву я, размазывая окровавленными ладонями капли по лицу.
Годжо поднимается на локтях, ловит моё лицо. Поцелуй такой солёный, что хочется тотчас же прыгнуть в озеро, смывая с себя невыносимую горечь, которую приносит эта соль. Свежая кровь пахнет металлом. Но я не могу оторваться от губ. Разбитых моими же кулаками, податливых и нежных. В страшной агонии сминаю их, возрождая все воспоминания о тех днях, когда был счастлив. Из-за запаха железа мне кажется, что меня нанизывает на прутья арматуры, выворачивает ими внутренности, дробит кости. Руки немеют, в голове звенит пустота. Если Годжо перестанет меня целовать — я умру. Если продолжит — тоже. Эта безнадёжность горит во мне табличкой «нет выхода», запирая внутри раскалённой докрасна клетки. Сатору излюбленным жестом запускает пальцы в мои чёрные кудри, волоски хрустят и путаются. Чувствую себя псом, которого гладят против шерсти. Но я так одичал без человеческих рук, что согласен и на это.
Губы Сатору приносят мне долгожданное ровное дыхание, я глотаю разрежённый, как перед грозой, воздух, слизываю кровь и соль, неумело тыкаюсь в ровный ряд зубов. Меня штормит и корёжит, я схожу с ума и возвращаю себе рассудок.
Короткая пауза перед продолжением. Измельчённое в пыль стекло, в котором моё отражение: испуганный взгляд светло-серых глаз, почти детская доверчивость в них. Мне будто снова восемнадцать. Будто я снова верю в то, что меня не бросят.
Толкаю Сатору в плечо. Выходит смазано и неуверенно, но он содрогается так, словно я снова его ударил.
— Всё в прошлом, Годжо, — в полубреду шепчу ему прямо в губы. — Я больше не хочу любить тебя.
Он не целует, а бережно укладывает мою голову на плечо. Припадает к виску, обхватывая меня кольцом рук. Биение артерии эхом отдаётся во всём моём теле. Разносит тёплое спокойствие. Оказывается, всё это время я был до судорог напряжён. Мышцы отпускает с лёгким щелчком. Чувствую, как падаю в сон.