— Эгоистка!
— Не больше, чем ты.
— Могла бы просто быть честной и сказать, что тебе плевать на меня, что ты не хочешь помогать и все.
— Хочу, но…
Это вечное «но».
Лиля уже тогда носила под сердцем чужого ребенка, спешила к чужому мужчине, которого считал другом. Я же совсем не замечал очевидных вещей — внезапных поездок, телефонных разговоров на балконе, взглядов за спиной. Идиот.
Сейчас передо мной стояла голубка — хлопала глазами и тяжело дышала, а я уже был растерзан эмоциями. С этого ядовитого «но» будто разверзлась пропасть между нами.
Все повторялось. В оцепенении разглядывал Соню: они были так не похожи с Лилей внешне, но так идентичны в своей жестокости. Ни одна даже и не думала выбирать меня.
— Я хочу сказать тебе… — вернул в реальность приятный тихий голос.
— Боже, ты такая же, как она. Зачем тянуть, скажи просто — согласна или нет?
Вопрос прозвучал громко и строго, я потер лоб. Сначала нужно было узнать ответ, а потом продолжать — или нет — разговор. Слишком затянул я в прошлый раз, в этот буду умнее.
— Да или нет, сон мой, все просто.
Терял терпение, сквозил отчаянием.
— Послушай, — начала она, и это не было похоже на согласие.
— Думаю, дальше диалог не имеет смысла. Мне все понятно.
— Дьявол, Влад! Я пытаюсь сказать тебе важные вещи, а ты ни хрена не слушаешь! — Соня почти кричала. — Я же говорила, что сильно переживаю за Ангелину и… Ты же знаешь, что семья важна для меня, я не раз повторяла это. Но Ангел — для меня все. Я не могу оставить ее, и если бы ты…
— Достаточно.
— Но…
— Мне не понять, хорошо? — прервал, потому что от каждого нового слова все сильнее желал пустить пулю в лоб. — У меня никогда не было семьи, я никогда не чувствовал кровных уз, поэтому твои слова… они звучат, как текст на латыни — непонятно и бессмысленно. Хочешь наступить на горло собственному счастью и просрать всю жизни во благо семьи — окей, твое право. Но я не согласен всегда быть на вторых ролях. Все или ничего — только так. И сейчас я предлагаю тебе все, что могу дать.
— И взамен оставить все, что у меня есть?
— Сонь, твой отец спокойно живет в другой стране и присылает вам деньги, чем ты хуже? Твоя мама больна, и ей гораздо лучше поможет квалифицированная сиделка, чем ты. А сестре ты мать не заменишь, как ни старайся.
— А если заменю?
— Ну и дура, она не твой ребенок.
Соня растерялась. Видел — силилась сказать что-то еще, но я не стал ждать продолжения «семейной истории».
— Я устал. Твои прятки, тайны, вранье — настохренело. Давай проясним прямо сейчас. Ты либо едешь, либо это конец. По-другому не будет.
Голубка, моя голубка! Я мечтал, чтобы ты ответила «да», дала мне надежду, что не все в этом мире прогнило насквозь, что я хоть чего-то в этой жизни еще достоин. Но в нашем случае молчание не было знаком согласия. И ведь даже не попросила остаться или придумать выход…
— А я говорил, что ты поторопилась. Любого люблю, давно люблю, — не выдержал, напомнил ее же слова. — Вот он я настоящий! Уже не любится?
Эхо от моего крика прокатилось по коридору. Соня обняла себя, спрятала глаза.
— Я говорила чистую правду. Только тебе этого, видимо, недостаточно.
Кулак врезался в стену вперед разумных мыслей. Соня вскрикнула, я отвернулся. Сжал зубы, терпел боль — она отвлекала.
Вылетел из ее квартиры. По красным светофорам домчал до гостиницы, бросил машину на парковке. Зашел в супермаркет, взял бутылку первого попавшегося под руку рома, спустился на набережную. Рядом с одним из причалов нашел заброшенную лестницу, что вела к воде, перепрыгнул ограждение и уселся прямо на помост.
К черту хотелось послать все — Марсель, весь мир, а голубку особенно. Только почему так забилось сердце, когда увидел ее имя на входящем звонке?
— Если ты не передумала, нам не о чем говорить, — вместо приветствия сказал я, ненавидя себя за надежду в голосе.
— Не передумала, но нам лучше встретиться, о таком не говорят по телефону.
— Сон мой, неинтересно. Совсем. Ты уже все сказала.
И нажал отбой.
Ехать или нет — все еще сомневался.
Как-то же справлялся прежде один, справлюсь и на этот раз, — убеждал себя.
Или не справлюсь, — тут же добавлял.
Потому что сомнения душили, потому что хотелось завывать вместе с холодным ветром. Вот только… руки-то уже чесались взять кисть и выплеснуть на бумаге всю боль, которой полыхала грудь.
Я справлюсь, так решил. Да хоть назло всем и в первую очередь самому себе. В конце концов, у меня оставалось творчество, его никто не сумеет отобрать. Оно никогда не предавало, было со мной и в горе, и в радости. Да, я поеду.