Любовь в Буэнос-Айресе

[5]: искривленный и изборожденный венами кусок шланга, увенчанный отравленным наконечником от дротика или индейской стрелы, с двумя подвешенными снизу нелепыми шарами — позор творения, ошибка природы. Греческие скульпторы принуждены были уменьшать эти дьявольские причиндалы до скромных, грациозных детских размеров. Нарисовать его стоящим с согнутой в колене ногой и горизонтально вытянутыми в стороны руками: мерцающая в окне луна бросает слабый отсвет, хотя, чтобы рисовать стоящего посреди комнаты натурщика, освещение здесь не такое удачное, как в Институте. Женщина, рисующая его углем на грубом листе, не стремится к точности изображения, нанося скупыми штрихами лишь общий контур; другой же лист, из более тонкой бумаги, предназначен для того, чтобы тщательно, используя все его пространство, рисовать голову натурщика[6]. Ни на что не опираясь, держа грифель у основания, она проводит почти прямые линии, вырисовывая пряди его непокорных волос, выдающих слабую развитость интеллекта. Чуть большим нажимом грифеля передает волнообразные морщины, преждевременно избороздившие его лоб, поскольку жена его в больнице и некому позаботиться о малыше, которому всего несколько месяцев от роду. Еще тверже нажимая на грифель, выводит она его брови, застывшие в довольно болезненном изломе, ибо заработка каменщика ему едва хватает на питание, и, подняв чуть выше уверенным движением кисть руки, — два почти параллельных полукруга верхнего века. При этом нужно в месте слияния этих двух линий, где начинаются ресницы, сгладить, затушевать сидящую там мысль о самоубийстве, так как молодым людям о нем думать не пристало. Радужную же оболочку и зрачки глаз, напротив, следует сделать из прозрачных чуть размытыми, словно мокрое стекло, придав им печальное выражение, присущее взгляду хороших людей, когда те размышляют обо всем, что у них в жизни не получилось. Стонут старые доски их убогого пристанища — как стонут они под ногой, когда он поднимается к себе каждый вечер, — вторя его шагам по лестнице; кроме того, сегодня по обшитым листом стенам дома барабанит дождь[7]. Он входит в комнату, снимает рабочую кепку. Стекла и стены запотели: кто-то — жест милосердия — успел протопить комнату обогревателем; кто бы это мог быть? Ребенок спит, не плачет; рабочий не спрашивает находящуюся в комнате женщину, кто она такая, а, видя на столе блюдо, от которого поднимается пар, садится и проглатывает еду, почти не пережевывая, в то время как белые женские руки заняты мытьем посуды. Она стоит к нему спиной, не произнося ни слова. У него вырывается отрыжка — он не находит нужным извиниться, однако благодарит женщину за ее доброту. Она отвечает, без всякой двусмысленности, что делает это из удовольствия оказывать помощь тому, кто ее заслуживает, что теперь она уйдет, даже если дождь еще не перестал, и вернется завтра, в то же время... затем принимается перетирать тарелки. Барабанит дождь. Стоя к нему спиной, не угадаешь, что он делает: слышится дребезжанье брошенных в тарелку вилки и ножа, его шаги по направлению к двери, звук ключа, поворачиваемого в замке. С грохотом падают с ног ботинки, лязгает расстегиваемая пряжка ремня, звякают монеты в карманах брюк, когда он бросает их на спинку стула. Дом, разделенный тонкими перегородками, битком набит народом, и зов на помощь будет услышан кем-нибудь даже несмотря на шум непогоды, однако если добавить к этому еще и завывания ветра, то, быть может, и нет... Она снимает старое кухонное полотенце, которое повязала себе вместо передника. Затем платье — чтобы не помять его, ложась ненадолго передохнуть на кровать находящейся в больнице хозяйки дома. Она догадывается, что он лежит в постели совершенно раздетый, поскольку под грубой простыней четко различаются его формы — то ли мужчины, то ли животного. Больше всего она боится грубого, резкого нападения с его стороны. Так они лежат некоторое время, не проронив ни слова и не прикасаясь друг к другу; в конце концов он приподнимается, глядит в ее сторону и, после секундной борьбы с самим собой, прижимается своим горемычным лбом загнанного неудачами мужчины к ее белому шелковистому плечу, холодя дыханием ей лифчик и нижнюю юбку[8]. Невезение не может длиться вечно, нужно лишь иметь терпение, ребеночек вырастет здоровым, жена со временем тоже поправиться, главное в жизни работа, начальство заметит его и повысит зарплату, поставит на более ответственную должность — и под действием этих успокоительных, ободряющих слов дыхание простого работяги становится ровнее и глубже, взор яснеет, он глядит уже не перед собой, но в ее сторону, затем берет ее за руку и за вторую, такую же белую, не позволяя ей шевельнуться... Как пахнет кожа немытого каменщика

5

Гладис пытается представить, каков член у натурщика во время эрекции, — но безуспешно.

6

Гладис начинает ощущать предчувствие приливающего наслаждения.

7

Приятное чувство, вызываемое движением собственного пальца, усиливается.

8

Гладис вынуждена остановить движения своего пальца, во избежание преждевременного оргазма.