Мы способны развязать язык любому, однако, будучи гуманным учреждением в цивилизованной стране, стараемся прибегать к таким методам только в крайних случаях.
Я похолодел. Анис повернулась ко мне и мягко пропела:
— Вряд ли это потребуется. Как только он поймет, что добровольное признание облегчит его участь, сразу все расскажет. Ведь так?
— Я наслышан об упомянутых вами методах. Они, безусловно, могут заставить любого признаться в чем угодно, но вряд ли в этих показаниях будет хоть слово правды.
— Таким способом вы все равно не узнаете истину обо мне.
Мои слова повисли в напряженной тишине без всякого ответа, но но многозначительным взглядам, которыми ОНИ обменивались, я понял, что добился, как говорят комитетчики на своем языке, попадания точно в цель.
Блондин наклонился к желтому черепу председателя и что-то долго шептал в его высохшее ухо.
Наконец, старец поднял неподвижное лицо. — Мы даем вам возможность оценить ситуацию наедине с собой. Можете выйти и некоторое время подумать о своем будущем.
Ясно, они выставляют меня за дверь, чтобы посовещаться.
Я вышел и встал рядом со сторожем. Предложил ему сигарету. Старик молча взял ее, засунул за ухо и отвернулся.
Пустой коридор освещало единственное окно.
Я подошел, взял зажигалку, с наслаждением затянулся, посмотрел вниз. Безлюдный двор, глухой забор.
Повернулся к сторожу и снова увидел застывшее лицо. По нему пробегали, как у слабоумного, тени далеких образов.
И вдруг меня обожгла острая зависть. Я хотел оказаться теперь на его месте, на этом стуле, чтобы наслаждаться тишиной и покоем, пусть даже ценой капитуляции!
Впрочем, старик выглядит отрешено, так что умиротворение наверняка добыто им с помощью наркотиков.
Попробовал разговорить его замечанием о сегодняшней жаре — безнадежно. Скорее всего, мои слова вообще не долетели до тихого мира, в котором он сейчас жил. Впрочем, вполне вероятно, что хитрый старикашка старается держаться подальше от человека, попавшего в немилость к Комитету.
Я докурил сигарету, бросил окурок в медную пепельницу рядом с дверью.
Прислонился к стене. Думать не мог — в голове ни одной мысли.
Повернулся к окну и стал смотреть, понимая, что смотрю в пустоту.
Прошло, наверное, около получаса.
Неожиданно сторож вскочил, будто услышал тайную команду, скрылся за дверью, сейчас же выскользнул обратно и пригласил меня зайти.
Я вошел, осторожно переставляя непослушные ноги.
Меня в упор расстреливали десятки беспощадных глаз.
Анис мягко произнесла:
— Что вы решили?
— Мне нечего добавить. Еще раз прошу учесть нечеловеческие условия, в которые я был поставлен.
И вдруг она грубо рявкнула:
— Ну, так пеняйте на себя!
Председатель отложил в сторону какие-то бумаги и медленно заговорил:
— Ваше упорное запирательство не дает нам возможности смягчить приговор. Вы заслужили высшую меру наказания. Это — наше единогласное решение.
Он встал, за ним — остальные. Комитетчики молча сложили бумаги в папки, задвинули стулья и, один за другим, исчезли за дверью.
Я тупо смотрел на все это, пока не скрылся последний.
В зале остались только я, портрет безобразного Коротышки и венки.
Из оцепенения меня вывел голос за спиной — это был сторож.
Гремя связкой ключей, он пришел закрыть зал.
VI
Я обессилено стоял перед дверью, пока сторож закрывал окна и прибирался в зале. Едва он появился в коридоре, я кинулся навстречу.
Следуя установившейся традиции, предложил сигарету, поднес огонь и только потом спросил, стараясь скрыть растерянность:
— Вы не можете сказать, какова высшая мера наказания у Комитета?
Старик покачал головой:
— Комитет — не суд.
— Знаю. Меня интересует, что ОН считает высшей мерой наказания.
Старик задумчиво уставился в пол под ногами.
— Это зависит от многих обстоятельств.
— Да-да, разумеется…
Он со значением прошамкал:
— Каждое дело — особое!
— О, несомненно…
— В вашем деле, за которым я внимательно следил, речь может идти только о съедении.
Сначала показалось, что это — шутка и надо рассмеяться, но в горле пересохло, и смеха не получилось. Я растерянно молчал.
Тем временем сторож взял свой продавленный стул и направился с ним к двери в зал.
— Кто съест? Кого съест?