— Но мне очень нравится моя работа в этом городе. Быть гидом в тысячу раз лучше, чем копаться в сводах законов и составлять документы. И я предпочитаю жить здесь, чем возвращаться домой.
Полушутливым тоном Ибрахим спросил, не испытывает ли она тоски по родине, на что Бриджит с улыбкой, но решительно ответила:
— Ничуть!
Ибрахим обернулся ко мне:
— А ты?
— Оставь меня в покое, — сказал я по-арабски, — только этого мне сейчас не хватало.
Ибрахим, который снова обрел всю свою жизнерадостность, не стал вступать со мной в пререкания и задал вопрос Мюллеру:
— Скажите, доктор, в Испании вы сражались на стороне республиканцев, не так ли?
Мюллер утвердительно кивнул головой, а Ибрахим просиял и взглянул на доктора так, словно впервые увидел его. Я готов был биться сам с собой об заклад, что сейчас он начнет расспрашивать его об этой закончившейся десятки лет назад войне, как будто она все еще в самом разгаре. В дни нашей юности война в Испании, которой мы не пережили и о которой знали только из книг, означала для нас очень многое: мечту о новом мире, объединившемся против диктатуры и угнетения. Мечта рухнула, но оставались ее символы — Хемингуэй и «По ком звонит колокол», Мальро с его романом «Надежда», «Герника» Пикассо, стихи Лорки. Эти символы воспламеняли наше воображение в дни юности, и я подумал, что Ибрахим, очевидно, спросит Мюллера, не встречался ли он в Испании с Хемингуэем. Но, к моему удивлению, Ибрахим, глядя на меня, сказал Мюллеру:
— Значит, вы можете обрисовать мне более верную картину обстановки здесь… Мой друг утверждает, что левое движение умерло не только в Европе, но и во всем мире. Так ли это?
Мюллер усмехнулся:
— Боюсь, что не смогу быть вам полезным в этих вопросах. Я уже давно утратил интерес к политике.
— Или решили, что лучше ею не заниматься, да, доктор? — уточнила Бриджит.
Не обратив внимания на ее реплику, Ибрахим протестующим тоном воскликнул:
— Но почему?! Наверняка вы тоже были марксистом, когда поехали воевать в Испанию?
Мюллер снова пожал плечами, похоже, не зная, что ответить. Я вмешался в разговор:
— Может быть, мне удастся кое-что пояснить. Я находился здесь, в Европе, в 1968 году, во время вторжения в Чехословакию и помню массовые выходы из коммунистических партий. Многие люди думали тогда…
Ибрахим прервал меня негодующим восклицанием:
— Вторжение в Чехословакию… Эти европейские товарищи очень чувствительны! Сколько людей погибло тогда? Единицы! А слышали ли вы, чтобы хоть один капиталист отказался от капитализма, когда пулеметы косили тысячи людей на стадионе и на улицах Сантьяго? Или еще раньше, когда реки Индонезии были красными от крови жертв резни? Вторжение в Чехословакию! Тоже мне!
— Вот видишь, спокойно сказал я, — в этом мы с тобой согласны. Кровь бедных наций никого не волнует, хотя бы гибли и миллионы. Чехословакия же — совсем другое дело…
Тут впервые разволновался Мюллер. Слушая Ибрахима, он хмурил седые брови, а после моих слов заявил:
— Я не был свидетелем вторжения в Чехословакию, но видел, еще раньше, вторжение в Венгрию. Я оказался там случайно, работал врачом-добровольцем еще до начала событий. Я видел танки, видел убитых. Бедные русские солдаты не знали, что они находятся в Будапеште. Их командиры обманули их, сказав, что они сражаются с английскими захватчиками в Порт-Саиде, на вашей родине.
Но я уже не следил за разговором. Все это меня больше не интересовало. Я видел, что Ибрахим, лишь недавно критиковавший меня за неуместную горячность, сам распалился, как в молодости, вспоминая события четвертьвековой давности. Говорил о Порт-Саиде, размахивая руками и с лицом, налившимся кровью. Можно было подумать, что английские корабли именно в этот момент осаждают город. Старый доктор с такой же запальчивостью вспоминал Будапешт, кричал и брызгал слюной. Слышались имена Насера, Сталина, Неру, Хрущева и многие другие. Упомянули даже Нкруму, уж не знаю, в какой связи.
Я смотрел на Бриджит. Вначале она не спускала внимательных глаз со спорящих, но постепенно взгляд ее становился все более рассеянным. Она непрерывно курила, словно хотела укрыться за сигаретным дымом, а когда время от времени бросала взгляд на Мюллера, в глазах ее было то самое застывшее выражение, которое я уже не раз пытался понять. Увлеченный спором доктор спиной чувствовал ее взгляд, и голос его едва заметно напрягался. Бриджит тоже чувствовала его реакцию и отводила глаза в сторону, словно раскаиваясь в том, что заставляет доктора волноваться. Что за отношения между ними? Почему она не хочет признавать отцовской опеки с его стороны? Но какое мне до этого дело? И почему на меня так действует эта странная атмосфера, причин которой я не знаю?