Внезапный вопрос Мюллера прервал мои размышления:
— Прошу прощения, не поймите меня неправильно, но ваш друг называет вас сторонником Насера. Я, несмотря ни на что, восхищался Насером как лидером революции. Но не думаете ли вы, что время национальных революций прошло?
О чем говорит этот старый доктор? И почему все они смотрят на меня с таким любопытством, как будто я сейчас разрешу судьбоносную проблему? Не все ли равно, что я скажу в этом чужом городе, двум чужим людям или Ибрахиму, который меня не любит? Да и есть ли мне что сказать? Может, они хотят, чтобы я рассказал им о Манар? Это единственное, что постоянно занимает мои мысли. Но и Манар, что я знаю о ней после всех прожитых нами вместе лет?
— Простите, доктор, — сказал я, — но я, как и вы, давно утратил интерес к политике, а возможно, и никогда в ней не разбирался, был дилетантом. Одно время мне казалось, что я что-то понимаю, но теперь знаю, что ошибался.
Ибрахим едва сдерживал гнев:
— А все эти теории, которые ты излагал мне долгими часами в нашей редакции?.. Сати ал-Хусри, национализм как движущая сила истории и прочее в том же духе? Ты много раз повторял мне, что сила Запада в созданных им национальных государствах, и что теперь они борются с нами, чтобы мы не стали такими же сильными, как они. Почему ты не хочешь повторить все, что говорил тогда, вместо того, чтобы бормотать не знаю… не понимаю… ошибался? Почему ты сейчас упиваешься самоуничижением? Или прикрываешь им свое обычное высокомерие? Неужели и впрямь ты считаешь себя покойником? А если так, то почему бы тебе не броситься головой в реку?
— Зачем так грубо, господин Ибрахим?! — в тоне Мюллера сквозило удивление, смешанное с ужасом. — Быть может, ваш друг не испытывает желания говорить, зачем же его принуждать?
— Не волнуйтесь, — успокоил я доктора, — мы уже давно привыкли спорить подобным образом, а Ибрахиму ответил: — все, что я сказал, неправда. Дело в том, что сегодня, благодаря Педро Ибаньесу или разговору с тобой, а возможно, благодаря Бриджит или Манар, я открыл одну очень важную вещь — обнаружил, что я лгун.
Ибрахим потерял терпение:
— Снова та же песня.
Но я больше не сердился на Ибрахима, и он не мог вывести меня из равновесия. Я был далек от разговора, от гнева, далек от этого места. Почувствовал вдруг страшное изнеможение.
— Я немного устал, — сказал я Ибрахиму, поднимаясь со стула, — и должен идти. Могу подвезти тебя куда ты хочешь.
Ибрахим был в замешательстве.
— Нет, спасибо, — пробормотал он, — я знаю дорогу в гостиницу. Но ты, почему ты уходишь? Я обидел тебя? Прошу, не думай, что я…
Я сделал попытку улыбнуться:
— И не думаю. Заеду к тебе в гостиницу завтра, как договорились, и продолжим этот спор. Завтра я буду в твоем распоряжении!
Мы попрощались за руку. Тут встала Бриджит и решительно произнесла:
— Возьмите меня с собой.
Забрала свою сумочку со стола, помахала рукой Ибрахиму и запечатлела быстрый поцелуй на лбу доктора Мюллера.
Она сидела рядом со мной в машине и подсказывала мне самую короткую дорогу к ее дому. Еще на пороге кафе она спросила, куда я намерен ехать, и узнав, что домой, предложила высадить ее на ближайшей остановке автобуса или такси. Но не слишком возражала, когда я выразил готовность доставить ее в любое нужное ей место. Время от времени я видел в зеркале на лобовом стекле ее лицо, сохранявшее все то же выражение полной отключенности, погруженности в себя, и мне хотелось сказать ей: «Девочка, перед тобой еще целая жизнь. Так, не уподобляйся мне! Вернись к своему мужу, если ты его любишь и если именно он — причина печали, омрачающей твое лицо». Но я не решался произнести этих слов. Ведь я был с ней едва знаком и не имел права вторгаться в ее мир. А когда остановил машину перед домом, где она жила, в тихом квартале, на окраине города, Бриджит пригласила меня подняться к ней выпить что-нибудь. Я ответил, что очень устал и хочу поехать домой отдохнуть. Я не лгал. Но она положила ладонь на мою руку, державшую руль, и сказала: