Следующий человек, приблизившийся к шерифу Дорнье, не вел себя так, словно очень испуган, но было очевидно его полное смятение, и вскоре выяснилась причина этого: он не понимал и не говорил по-английски, и шерифу Дорнье пришлось произнести для него клятву верности по-французски. Этот был очень низкого роста, с карими глазами, рыжими волосами и веснушчатым носом. Ларри, никогда не встречавший его прежде, вспомнил, что это мальчишка с фермы одного из виноградарей Вашерии. У него было на редкость симпатичное лицо, и он сразу понравился Ларри. За ним вышел еще один не говорящий по-английски угрюмый призывник, видимо, с границы графства. Неопрятный, нечесаный, одетый в рабочий джинсовый комбинезон. Ларри заметил еще одного субъекта, с виду очень тупого, щербатого, с бакенбардами, который, похоже, в сезон ловил креветок. Последний же призывник был настолько невыразительной внешности, что мог бы остаться незамеченным в любой толпе, если бы не его шарообразная голова, ничем не отличающаяся от пушечного ядра, и огромные торчащие уши. Ларри не смог определить ни рода его занятий, ни откуда он прибыл…
Когда все призывники произнесли присягу, шериф Дорнье повел их беспорядочной толпой от здания суда к железнодорожной станции. Эта процессия даже отдаленно не напоминала военного строя. Скоро должен был прибыть поезд, который ночью вышел из Хьюстона и теперь был использован для перевозки новобранцев в Новом Орлеане.
— Итак, вы, все, запомните одно, — говорил по дороге шериф. — Теперь вы в армии, как и будете в ней впредь. Вы сами вступили на доблестный путь генерала Бьюрегарда. Но если вы уже прошли по вашему Новому Орлеану, то теперь вам не сойти с этого пути, иначе вы станете дезертирами. Как только мы прибудем на станцию, я еще раз устрою перекличку и выдам каждому причитающийся билет.
Когда билеты были розданы, парни разошлись в разные стороны. Вскоре Тони был окружен домочадцами в составе всеми обожаемого маленького брата, черноокой красавицы сестры и отца, сердце которого явно разрывалось между гордостью за своего красивого мужчину, ребенка-сына, и болью неминуемого расставания. Мать Генри с трудом сдерживала слезы, но крепко сжимала в исколотых швейной иглою пальцах носовой платок, то и дело поднося его к носу и глазам. Всякий раз, когда Ларри смотрел на нее, у него в горле застревал горький комок. Взяв деда под руку, он отвел его как можно дальше от остальных.
— Мне так много хотелось сказать тебе, па, но почему-то слова застревают в горле, — начал он тихо.
— Не думай сейчас об этом, — быстро отозвался Клайд. Он стоял очень прямо, высоко держа голову и расправив плечи. — Если бы нам пришлось высказать друг другу все, что нам хочется, то никакого времени не хватило бы, дорогой.
— Знаю. Но почему-то мне очень хочется сказать тебе это. Я хочу сказать, что, не имея ни отца, ни матери, я имел и имею намного больше, чем любой из этих парней, у которых, насколько мне известно, есть родители. Я хочу сказать, как много ты значишь для меня, как много ты значишь… я хочу сказать…
— Послушай, Ларри, — перебил внука Клайд. — Ты — мужчина, который отправляется на войну, а я — непокладистый старый пройдоха, который не желает помирать, хотя его время давно уже настало. Так давай же и вести себя соответственно… если сумеем.
— Это ты-то непокладистый старый пройдоха? — выпалил Ларри. — Ты старый обманщик, вот ты кто! Но ты и еще кое-кто, ты для меня — и отец, и мать, и мы оба прекрасно знаем это! И вот сейчас ты дашь мне обещание, что будешь беречь себя, слышишь?! Чтобы никаких этих поездок верхом по полям в мороз, никаких ночных сидений в кабинете! У тебя ведь куча народу, чтобы делать все это за тебя! Тебе надо отдыхать.
— Скажи, пожалуйста, кто из нас уходит туда, где его могут подстрелить? Разве я? Это ты будешь подвергаться опасности. И это у тебя не будет возможности ни на минуту расслабиться. Я-то сделаю все, чтобы дотянуть до твоего возвращения, и единственное, чего мне хочется в этом бренном мире, — это передать тебе всю эту штуковину, что бы ты управлял ею и заботился обо всем, а я тем временем сидел бы на своей костлявой старой заднице и поглядывал бы на реку и баржи. Так что не задерживайся и поскорей побеждай в этой чертовой войне.
Вдали на рельсах замерцал свет и, разрезав утренний туман, осветил их лица, а потом послышался протяжный, скорбный гудок. Ларри проглотил в горле комок, но смог улыбнуться деду, когда пожимал его костлявые пальцы.
— Не важно, что случится, па, но знай, я всегда любил тебя больше всех на свете, — срывающимся голосом произнес он. Потом резко повернулся и медленно поднялся по ступенькам в вагон с сидячими местами.
Одновременно поднялись и остальные. Некоторые несли музыкальные инструменты — гитары, банджо, а один парень даже прихватил аккордеон; кое у кого имелись поношенные сумки-ранцы, только у Тони был красивый новенький чемодан. У одного из молодых людей пальто подозрительно вздулось на груди, и оттуда раздавалось приглушенное толстой тканью бульканье. Когда все поднялись в вагон, сигнальщик махнул фонариком, и поезд медленно пришел в движение. На горизонте уже занимался серый рассвет, но площадь за залитой светом платформой была еще погружена во тьму, и среди этой темноты решительными шагами шел Клайд. Плечи его опустились, а голова поникла. И он с радостью думал о том, что в Синди Лу его дожидается Наффи.
24
— Утро, а особенно раннее, — чертовски не то время, чтобы приезжать в такое место, как Новый Орлеан! — говорил Тони Манджириано. — Я слышал, они загребут нас прямо со станции и быстренько отведут в эти чертовы казармы.
— Тебе бы надо было оказаться с нами, чернокожий, — насмехался кто-то из группы, севшей в поезд в Батон-Руже. — В последнюю ночку мы здорово погудели. Именно здорово! А что мы вытворяли с девчонками! Не знаю, осталось ли во мне достаточно мужского начала, чтобы пройти армейскую проверку…
— Э, тебе не придется проходить проверку, пока они не пошлют тебя к Бьюрегарду, или в Хьюстон, или куда там еще. А к тому времени мы отъедимся, так что можешь не беспокоиться за свое «мужское начало», если у тебя там действительно что-нибудь есть.
— Ты-то не волнуйся за него, мы можем проверить это в любое время, когда пожелаешь.
— Ох, оставьте его лучше для немцев и, ради Бога, заткнитесь, мне спать охота.
Кто-то в конце вагона запел, а остальные подхватили:
Ларри сидел, втиснувшись в сиденье из розового плюша, рядом с тем парнем, у которого огромные уши и шарообразная голова. Теперь этот новобранец добровольно просветил Ларри о своей персоне: его зовут Жюль Робине, он рабочий сахарного завода из Батон-Ружа, семья его живет на берегу близ Паолины, где все выращивают черный табак. Однако уйти из дома и поступить на сахарный завод он решил, соблазнившись огромными заработками, и ему ненавистна мысль поменять свой заработок на какие-то тридцать баксов в месяц. Ведь он экономил деньги, чтобы жениться. Субъект с бакенбардами, сидевший рядом и внимательно прислушивавшийся к их беседе, тоже решил поведать о себе: его вытащили из Манила-вилладж в бухте Баратария, где он отсиживался в надежде избежать призыва; однако власти разузнали о его местонахождении и прислали за ним представителя, чтобы привезти его в Сент-Джеймс. Судя по его словам, он последовал за чиновником без всяких протестов. И вообще, по-видимому, не стоило винить этого парня за попытку уклониться от службы, потому что его работа в рыболовецкой бригаде из Санто-Бахо была ненамного лучше, чем пребывание в армии. Кроме того, по его словам, когда у тебя есть деньги, ты всегда можешь как следует напиться в Мартле Гроув… Но раз уж угодил сюда, то о’кей, ладно, дайте же ему рассказать дальше…