— Я чуть не налетела на него в «Хэрродс».[12] Он был с детьми… — Белинда пошла рассказывать по второму кругу, но Моника не перебивала. — Еле успела спрятаться за колонну… Ощущение непередаваемое.
— Еще бы.
— Вот скажи, ты же такая умная, ну скажи, почему мне так не везет? Не жизнь, а сплошное расстройство. И ведь каждый раз напарываюсь на одни и те же грабли.
— Ты слишком открытая. Слишком доверяешь людям. Я так не могу. Хотя иногда об этом даже жалею. Хочется порой чего-то такого…
— В твоей жизни такого быть не может, — авторитетно заявила Белинда. — Ты другая, и мы тебя любим такую…
— Погоди обо мне, — перебила Моника. — Так чем все закончилось-то? Чем сердце успокоилось, если успокоилось, конечно?
— Я выдала ему зажигательную речь. О том, как я представляю себе жизнь. Сказала, что нам больше не стоит встречаться.
— Он внял?
— Нет, конечно. Ну, хоть высказалась, и то ладно. Еще не хватало, чтоб страдали его дети! Не могу, не хочу, хотя люблю его ужасно.
Бел потянулась стряхнуть пепел. Рука дрожала. Моника сочувственно вздохнула:
— Бедолажка ты моя.
Помолчав минутку, леди Мейсон с обидой протянула:
— Везет тебе, ни потрясений, ни разочарований, все ровненько, аккуратненько…
— Ага, как в гробу…
— А тут живешь и не знаешь, как выпутаться из паутины, облепившей тебя Прошлым.
— У меня нет прошлого.
— …Бродишь по комнате, полной старого хлама, натыкаешься на груды ненужного тряпья, набиваешь синяки об рухлядь, именуемую мебелью… А выбросить все это рука не поднимается… Цветочные горшки, арфа, пианола, собачка, диван, непонятно как втиснувшийся в этот бедлам…
— Как тебя занесло на такую свалку?
— Я в ней живу. В моей комнате столько всего, что мне там попросту нет места… Вещи, люди — там постоянно кто-то толпится…
— А у меня никого нет, — покачала головой Моника. — Никого, кто мне бы хотелось, чтоб толпился.
— Вот и я об этом. Ты такая правильная, все знаешь заранее, вот ты когда по улице идешь, наверняка обходишь все лужи, как нормальный человек. А я непременно вляпаюсь, даже если она одна на весь город. Стоит очередному прохиндею замаячить на горизонте, я бросаюсь ему на шею в полной уверенности, что он принц. И так каждый раз.
— Тут-то они и начинают хамить, наглеть и крушить твои любимые арфы с пианолами, — усмехнулась Моника.
— Точно. Мне иногда кажется, что ты понимаешь меня лучше, чем я сама… Ты не представляешь, как я мечтала к тебе вырваться… — Фраза повисла в воздухе. Загорелая рука махнула в сторону серебристо-парчовых штор, отполированного до блеска секретера из вишневого дерева, высокого окна, за которым шелестели пышные кроны деревьев. — И в кого ты уродилась такая правильная?
— Не знаю, — вздохнула Моника, — со мной почему-то не случаются никакие случайности. И одиночество для меня не одиночество, а уединение.
— В этом-то и дело. Это и есть самое плохое. Когда я остаюсь одна, я буквально на стенку лезу… И таких, как я, полно. Напиваются до чертиков, накачиваются наркотиками — и все от одиночества. И все панически боятся потерять работу.
— Но ведь можно сидеть дома, читать книги, вязать опять же…
— Я серьезно с тобой говорю.
— Бел, не впадай в патетику.
— Ты невозможная. Знаешь, иногда кажется, что единственное, чего ты всерьез боишься, — это быть серьезной. Кто угодно — кроме тебя и разве что каких-нибудь буддийских монахов — ненавидит одиночество. Может, поделишься своим секретом?
— Мы опоздаем.
Моника никогда не задавалась подобным вопросом. Может, в этом и был ее секрет? Под «опоздаем» подразумевалось, что они опоздают на автобус на Фонтенбло.
Леди Мейсон, как истинной островитянке, импульсивной, порывистой и уверенной, что весь мир должен крутиться вокруг ее драгоценной персоны, загорелось поймать такси. Моника воспротивилась — с тем же успехом можно было добраться и на автобусе: и быстрее, и раз в десять дешевле. До рю де Риволи они дошли за полчаса. Погода стояла дивная. Казалось, что сейчас не август, а конец сентября: приятная легкая прохлада, легкая дымка, висевшая в воздухе, кружили голову. Над бульварами шелестели листвой буйно-зеленые кроны деревьев. Париж очаровывал, но Белинде Мейсон никогда не приходила в голову мысль остаться здесь навсегда. Здесь все было так помпезно, так безжалостно правильно… так уныло. Когда они шли по Королевскому мосту, казалось, что перед ними как на ладони лежит весь Париж. Вода вспыхивала солнечными бликами, а на другом берегу, как мираж, вырисовывался из голубой дымки парк Тюильри. Неизбалованному лондонскому взгляду все казалось странно нереальным, будто нарисованным, но все равно от увиденной красотищи перехватывало горло.