— Мне пришлось сказать дяде Ленни. Пришлось. Господин Гринхол… Тим…
Вот это больно, вот это «Тим».
— Ему что нужно? — спросил Бартл. — Гринхолу?
— Он… он был в ярости. Как будто все это только моя вина. Он думал, что я пыталась разрушить его семью. Он говорил такие вещи… Он хотел, чтобы я… ты понимаешь.
— Сделала аборт?
— Но я не могла, Бартл… Моего ребенка. Я просто не могла.
— И что ты собираешься делать? Как я понимаю, жениться он не собирается.
— Я не хочу. Я не вышла бы за него замуж, даже если бы он был свободен. — Стефани говорила вполне спокойно.
— Я закурю, — сказал Бартл, как будто это помогало что-то решить.
— Это вредно для зубов, — машинально произнесла она.
— Стефани, Стефани! Почему ты раньше ко мне не пришла?
— Ты перестал звонить. Я понять не могла, почему. Я подумала, — она улыбнулась как раньше, восхитительно и кокетливо, — что ты меня больше не любишь. Я просто решила, что ты устал от меня, вот и все.
Он неопределенно махнул рукой, указывая на окружающий беспорядок, на дом, на Мадж.
— Я был во всем этом.
— Но я же не знала, правда?
— Стефани, ты знаешь, что я бросил бы все, если бы был тебе нужен.
— Когда я поняла, что беременна, я…
— Когда это произошло? — Он лихорадочно пытался вычислить, но мысли путались в голове. Когда они последний раз ужинали в этом местечке «Дорогие друзья»? Она тогда?.. И она с Гринхолом только что?..
— Несколько недель назад. И потом, после того как я все сказала Тиму, я решила оставить ребенка…
— У тебя будут неприятности на работе.
— Я уволилась.
— …
— Тогда мне пришлось признаться дяде Ленни. Для него это был удар. И для тети Рей тоже. Да как же можно оставить такую хорошую работу, да я, наверное, с ума сошла. Они не отставали, пока я не призналась, что у меня будет ребенок.
В ее устах фраза «будет ребенок» приобретала особое очарование. Она произносила это в одно слово, с детским и немного простоватым ударением: «Будитрибё-онок».
— Дядя Ленни не дал мне ничего объяснить. Просто стал кричать и совсем вышел из себя, а тетя Рей плакала и говорила, что если он так будет продолжать, то он мне нанесет травму. Он продолжал выяснять, кто это, кто отец, и я не говорила, и он сказал: «А, это тот священник!..», он тебя так называет. Ему никогда не нравилось, что мы с тобой встречаемся: «Это этот проклятый священник, будь они все прокляты…»
Они оба засмеялись, как это всегда бывало, когда она цитировала дядюшку Ленни.
— После этого он, видимо, устроил представление здесь, — сказал Бартл, вспомнив, как Бернштейн набросился на Саймона. Когда они отсмеялись, он взял Стефани за руку и сказал: — Жаль, что это не мой ребенок.
— И мне жалко, Бартл. Мне правда хотелось бы, чтобы он был твой. Что же нам теперь делать?
Глава 19
В середине января выпал снег. Эмма и Томас вернулись в школу. Маркус пошел в детский сад. Саймон и Моника стали общаться немного чаще. В основном в письмах. Моника писала каждый день. Иногда только пару фраз: «Хочу сказать тебе, любимый, что люблю тебя, и буду любить тебя всегда, как говорят русские». Иногда — несколько страниц — о прочитанных книгах, об одиноких прогулках по обледенелым улицам и пустынным паркам. Саймон отвечал на большинство этих писем, приходивших в офис в конвертах с адресом, отпечатанным на машинке, и пометкой «Личное». Он с неудовольствием отмечал, что переписка набирала силу. Казалось, они с Моникой пишут роман друг о друге. Это отдавало чем-то потусторонним. Между ними было и осталось глубокое духовное сходство. Оно существовало уже много лет, и расцвет их любви просто подвел итог этим годам: им смешны были одни и те же шутки, нравилась одна и та же музыка. Находясь в эмоциональном потрясении оттого, что его застали в Фонтенбло с Рут Джолли, он влюбился в Монику, но теперь, после нескольких недель разлуки, проза будней сковала его сердце. Да, он любил Монику — но что будет дальше? Ему теперь казалось невероятным, что он всерьез рассматривал возможность оставить работу и уехать жить с ней в Париже. Чем бы он там занимался целыми днями? И — нет нужды отрицать важность этих уз — что будет с Сэндилендом, с детьми, не говоря уж о жене?
«Я понимаю твои чувства: то, что ты не сможешь смотреть в глаза Ричелдис, пока я ей все не расскажу, — писал он в одном письме. — Меня восхищает, что ты не хочешь делать что-то, что будет подло и нечестно, но…»