Любовь в Золотом веке. Удивительные истории любви русских поэтов. Радости и переживания, испытания и трагедии…

Припомни, чтоб она вещала
Бесчисленным ее орда́м:
«Я счастья вашего искала,
И в вас его нашла я вам;
Став сами вы себе послушны.
Живите, славьтеся в мой век
И будьте столь благополучны,
Колико может человек.

Я вам даю свободу мыслить
И разуметь себя ценить,
Не в рабстве, а в подданстве числить,
И в ноги мне челом не бить.
Даю вам право без препоны
Мне ваши нужды представлять,
Читать и знать мои законы
И в них ошибки замечать.

Даю вам право собираться
И в думах золото копить,
Ко мне послами отправляться
И не всегда меня хвалить.
Даю вам право беспристрастно
В судьи друг друга выбирать,
Самим дела свои всевластно
И начинать, и окончать.

Не воспрещу я стихотворцам
Писать и чепуху, и лесть;
Халдеям, новым чудотворцам,
Махать с духами, пить и есть;
Но я во всем, что лишь не злобно,
Потщуся равнодушной быть,
Великолепно и спокойно
Мои благодеянья лить».

Конечно, это была лишь фантазия, лишь доброе пожелание или скорее — создание образа идеальной правительницы нового времени.

Уже на исходе XIX века поэтесса Анна Павловна Барыкова напишет свою оду «К портрету Фелицы»… Но это не просто портрет, а портрет «на сторублевой купюре». И ода будет написана в откровенно ироническом ключе, причем ирония эта будет направлена не на обобщенный образ развращенного мурзы, как у Державина, а непосредственно на императрицу. Но также и на ее подданных, всегда готовых «служить Мамоне»:

Недаром мудрую Фелицу
Маститый воспевал певец, —
Сия немецкая девица
Была, ей-богу, молодец.
<…>
Ты велика, Екатерина!
Мы чтим и ныне твой портрет;
Ты сторублевая по чину
И всем ты дорога, мой свет!
<…>
Да, все в России: старый, малый
На твой портрет глядят любя;
По смерти ты милей нам стала:
Мы все хотим иметь тебя.

Знал ли Державин, что он делает, «скрещивая» оду с сатирой, и какое потомство принесет этот весьма плодовитый гибрид? Возможно, догадывался, ведь он, безусловно, неглупый человек. Был бы он доволен результатом, если бы узнал о нем? По крайней мере, вероятно, он не пришел бы в ужас от подобной дерзости. Ведь он сам умел быть дерзким, и хоть порой хитрил, и «срезал углы», но в важных вопросах всегда оставался честен и прям.

Из трех муз, вдохновлявших Державина, Фелицу, пожалуй, вспоминают чаще всех. Выходят статьи об их «заочном диалоге» о сущности самодержавной власти и неотъемлемых гражданских прав подданных, содержащемся в сказках Екатерины и «Фелицианском цикле». Но мы знаем, что диалоги Державина и императрицы происходили не только на страницах книг, но и в реальности. Гавриил Романович, то ли прикидываясь наивным, то ли в самом деле будучи Дон Кихотом от политики, требовал от Екатерины, а потом от Павла и Александра, буквального следования собственным декларациям. Требовал, чтобы «общественный договор», заключенный между монархом и народом, не оставался только на бумаге. Не случайно уже в старости — в 1801–1802 годах, составляя проект реформирования Сената, он предусматривал ограничение власти самодержца (по примеру Великобритании) конституционным органом власти (т. е. тем самым обновленным Сенатом). Едва ли его Фелице понравилась бы эта идея. Ведь она в свое время хотя и созвала с большой помпой «Уложенную комиссию», которую сравнивали с британским парламентом, но позже, воспользовавшись Пугачевским бунтом как благоприятным предлогом, тихо распустила ее и больше не вспоминала об этой «ошибке молодости».

Мы видим, что в жизни Державина страсть тесно переплеталась с политикой, а политика — с поэзией. Так что иногда почти невозможно отделить одно от другого. Несомненно одно: Державин — харизматичная личность, он, как солнце, привлекал и притягивал в себе тех, кто ему был нужен. Кажется, он невольно заражал близких своей энергией, позволял раскрыть свой потенциал. Так было и с Екатериной Яковлевной, и с Дарьей Алексеевной. Но Екатерина сама была светилом, и поэтому они с Державиным не раз высекали искры друг из друга. Что ж, по крайней мере, вместе им было не скучно.