Также он не может отказать себе в удовольствии «подколоть» Соймонова, даже когда речь заходит о жизненно важных для него вещах — выплате гонорара. «Увидя из сего ваш гнев, принял я намерение не докучать более до времени театру моими сочинениями и перестал вам докладывать о моих бумагах; но я осмелился напомнить, что дирекция должна мне выдать 250 рублей за перевод „Инфанты“; ваше превосходительство сказали, что вы непременно постараетесь их выдать, но и доныне денег еще я ни полушки не видал, а питаюсь одною только лестною надеждою, что слова вашего превосходительства непременны. Я не думаю, чтобы дирекция не могла заплатить столь малой суммы за перевод, но еще меньше осмеливаюсь думать, чтобы она захотела удержать деньги за оперу, которую переводил я по приказанию и по выбору вашего превосходительства. Если не давать мне деньги за то, что содержание сей оперы худо, то б сие было наказанием меня за чужую погрешность, ибо я сам никогда бы не осмелился выбрать для переводу оперу, в которой нет ни здравого смысла, ни хорошего слога, ни чистых театральных правил, а посему я осмеливаюсь ласкаться надеждою, что ваше превосходительство, конечно, соблаговолите мне заплатить деньги за безуспешный сей труд, понесенный мною по приказанию вашего превосходительства».
Очень быстро скрытая ирония Крылова превращается в открытый сарказм, когда он пишет об обиде, которую нанес ему Соймонов, обещав бесплатно сажать «в рублевые места», а посадив «в полтинные»: «Я бы мог подумать, если бы я был дерзок, что мое поведение тому причиною; но кто неблагопристойничает в публике, того не из рублевых в полтинные места пересаживают, но и за деньги в театр не пускают; а я веду себя так, что никак не могу быть наказан бесчестным лишением входа в общество, и вижу с собой толь чудной поступок. Правда, я нередко смеюсь в трагедиях и зеваю иногда в комедиях; но видя глупое, ваше превосходительство, можно ли не смеяться, или не зевнуть? Я же смеюсь и зеваю столь тихо, что никакого шуму сим не делаю, да притом и так счастлив, что меня часто публика в том поддерживает, но сего, ваше превосходительство, конечно, не поставите мне в вину, ибо я не нахожу способа, чтоб от того себя предостеречь, — разве одним тем, чтоб садиться к театру задом, но я имею две причины, которые никогда не дозволят мне сделать того: во-первых, что, входя в театр, я всегда ожидаю чего-нибудь хорошего, а второе, хотя бы иногда, расположившись таким образом к театру и заткнув уши, я мог бы удержаться от смеха, но тогда бы на меня публика стала смеяться — а я удален и мысленно от того, чтоб быть причиною какого-нибудь шуму в театре».
Это написано 20-летним юношей, которого жизнь с детства приучала к бедности и унижениям, да так и не смогла приучить. Ирония стала его верной подругой, сарказм — его оружием.
Заканчивается письмо так: «Изъясня преданнейше вашему превосходительству о всех беспокойствах, которые я претерпел, заключаю я сие письмо мое нижайшею просьбою, чтоб ваше превосходительство благоволили с подателем сего письма прислать мою оперу „Бешеную семью“, если она уже вам не нравится, также „Американцев“, ибо я твердое предприял намерение одной публике отдать их на суд.
А как я некоторым образом должен ей дать отчет, почему мои творения не приняты на театр, то я думаю, ваше превосходительство, дозволите милостиво припечатать мне сие письмо при моих сочинениях, что же касается до билета для входу в театр, то я, видя мою невинность и почитая ваше превосходительство, за излишнее признаю утруждать вас о нем моею просьбою и оставляю на соизволение проницательному и просвещенному разуму вашего превосходительства или подтвердить свое подписание, или подтвердить над ним Казачиев приговор. Я ж с моею преданностию имею честь пребыть милостивого государя вашего превосходительства всепокорнейший и преданный слуга Иван Крылов».
Этими словами Крылов подводит черту под своей театральной карьерой. У кого искать ему пристанища, пропитания и защиты? Конечно, у «четвертой власти» — в приюте для молодых и дерзких служителей свободы слова — в журналистике.