Неожиданно перестав играть в гляделки, мужик сдвинул змеюку на край лавки и принялся нарезать тонким узким ножом пахучие листья. Заряна, покачивая вверх-вниз головой, коротко выбрасывала раздвоенный язык, принюхиваясь к кучке уже нарезанного.
– Чужой запах. Табак называется, – пояснил хозяин избы. – Такой у нас не растёт. Мой побратим с дальних берегов снабжает. Отец тоже полюбил, а раньше только наши травы курил: зверобой с мятой и чабрецом. – Усмехнувшись в бороду собственным мыслям, добавил: – Даже дубовый лист добавлет.
Заряна залюбовалась улыбающимся мужским лицом. «А ты недурен будешь, казистый!» – подумала девушка и, желая скрыть смущение, свернулась клубком на самом краю лавки, накрыв голову хвостом.
Так началась совместная зимовка лешака, белки и змеи.
Зима выдалась суровая. Морозы стояли трескучие, метели заметали звериные тропки, путая охотников разных мастей, снег валил щедро, укрывая землю, одевая деревья в белоснежные шубы и шапки.
Яр и Пискля каждый день несли службу на благо своего леса. Они то и дело, возвращаясь из дозора, приносили в избу тех, кто не выдерживал тяжёлого времени года.
Пискля возился с мелкими тварями, в основном замёрзшими птицами, которые, бывало, леденели прямо на лету и падали в снег. Пискля тащил их на перекрышу очага поближе к дымоходу, на заботливо уложенный тюфяк, набитый свежим сеном. Пернатые быстро отогревались и перебирались на чердак через отверстие рядом с дымоходом. Пискля, как гостеприимный хозяин, – поскольку он устроил там своё гнездо – дозволял птицам пережидать суровые времена зимних холодов. Зато поутру, как только заспанное зимнее солнышко показывалось над горизонтом, изба наполнялась шумным гомоном птичьих голосов и возней Пискли, который старался тех успокоить.
В первый месяц зимы Пискля притащил откуда-то бурундука. Бедолага то ли неважно приготовился к зимовке, то ли кто откопал его, но сожрать побрезговал. Полосатый почти всё время спал за очагом, изредка вылезая, чтобы сгрызть несколько пшеничных зерен.
Яру приходилось труднее. Зверьё покрупнее, не ушедшее в спячку, тоже попадало в неприятности. Пару раз он приносил зайцев, которых подрали волки, но те успели унести ноги. Намедни притащил раненую незадачливым охотником лису. Стрела прошла около горла, пропоров навылет шкуру, и застряла оперением. Лиса была матерой красавицей. Ярко оранжевая шубка, некогда пушистая и густая, нынче казалась потухшей, а белая шерстка на груди и животе была залита кровью, и превратилась во множество бурых слипшихся сосулек.
Ранение лисы было не смертельным, но оставшаяся в теле стрела весьма осложняла её жизнь. Когда леший принес несчастную в горницу, то положил её на половик рядом с лавкой, где в хозяйской шапке поживала Заряна. Почуяв запах крови, змея выглянула из своего укрытия и уставилась на зверя. Лисица лежала без движения, вывалив розовый язык из пасти. Заряна, так и не привыкшая к своему новому обличию, снова неловко брякнулась на пол рядом с пострадавшей. Та мигом очухалась, спрятав язык и подняв голову, зашипела как заправская гадюка. Заряна, не ожидав от лисы такого поведения, отпрянула и уползла ближе к очагу, где, свернувшись клубком, принялась наблюдать.
В сенях послышался шум, и рыжая плутовка приняла прежнее положение и вывалила язык снова, но, глянув на Заряну, оскалила клыки.
Вернувшийся в горницу лешак приступил к лечению новой подопечной, а Пискля тем временем умостился рядом с Заряной, чтобы тоже понаблюдать за действиями Яра.
– Ты только поглянь на нее! – то ли с восхищением, то ли с укоризной сказал хвостатый. – Считай, поцарапалась немного, а корчит из себя убиенную. Помяни моё слово: оставит братец плутовку на зиму с нами, как есть, оставит!
Желая подбодрить белку, Заряна кошкой прильнула к ней, потёршись головой и тёплую шерстку. Пискля от такой ласки еле усидел на месте, однако притянул чешуйчатую башку к груди и стал наглаживать.