— А почему в ярости?
— Зависть, конечно, — улыбнулся он, пожав плечами, переполненный до краев счастьем. — И еще страх. Для начальника отдела же опасно, когда кто-то из его сотрудников накоротке с какой-нибудь большой шишкой. Для него это может плохо кончиться. Ты понимаешь, этот сотрудник же может сказать шишке, так, между делом, вскользь, что он думает о своем начальнике, невзначай покритиковать, подспудно внушить мысль о переустройстве отдела, выгородить себя в ущерб своему начальнику, а то и прямо в лоб покритиковать, в зависимости от отношения босса, если, допустим, будет понятно, что шишка не очень-то жалует начальника, к примеру, такого, как Веве, то есть если он почувствует, что можно идти до конца, понимаешь?
— Да, конечно.
— Но я же знаю старину Веве, он проглотит пилюлю и завтра будет просто Сахар Медович. Дорогой Дэм, сюда, дорогой Дэм, туда, если вас это не слишком затруднит, я же понимаю, сколько у вас работы, и так далее, улыбочки там! Рабская психология, одним словом. Я становлюсь опасен, надо со мной бережно обращаться. В общем, мы болтали довольно долго, около десяти минут! А про этот черный монокль я так хотел его спросить, поинтересоваться, что случилось с глазом. Но сомневался и решил, что не стоит. Ты думаешь, я правильно сделал?
— Да.
— Я тоже так думаю, это было бы слишком фамильярно. А в конце разговора он встал, пожал мне руку, он и в самом деле отличный парень, знаешь. Правда, здорово, что он остановился поговорить со мной, а? Мало того, он спешил к генсеку, тот его накануне вызвал, ты представляешь? Болтая со мной, он заставил ждать самого сэра Джона! Что ты об этом скажешь?
— Это очень хорошо.
— Уж конечно, хорошо! Можешь себе представить, дружеская беседа с такой шишкой! Да он прогуливается под ручку с самим сэром Джоном! И заметь, беседовали мы не в кабинете, не в официальной обстановке, а в коридоре, сидя на одинаковых креслах, то есть это была приватная беседа, на равных! Если это не начало личных отношений, тогда что же еще! Ох, я же самое главное забыл: вообрази, поднявшись, чтобы уйти, он похлопал меня по плечу, даже, пожалуй, скорей по спине, ну в общем но спине, но ближе к плечу, и сильно так похлопал, знаешь, прямо очень искренне. Мне показалось это самым приятным во всей истории, жест такой сближающий, дружеский, идущий от сердца. Такое отношение со стороны кавалера ордена Почетного легиона, человека, который был министром во Франции, в конце концов, он второй человек в Секретариате после сэра Джона, ты можешь себе представить! Ты скажешь, что он не так важен, как первый заместитель, а вот и нет, он даже важней, чем первый заместитель, — у того чин повыше, но зато, между нами… — Он подозрительно огляделся и понизил голос. — Так вот, между нами, у первого зама нет никакого реального влияния, очень многие бумаги его минуют, а он даже слова не скажет, представляешь? — Он взглянул на нее: кажется, произвело впечатление, что Солаль похлопал его по плечу. — Но это все между нами, а? И, уж конечно, он поважней, чем два других заместителя Генерального секретаря, которые рядом с ним просто нули без палочек! Вот тебе доказательство — когда говорят зам генсека, всем сразу понятно, о ком идет речь. А как его ценят! Он единственный из замов Генерального секретаря, у которого есть официальный помощник. Представляешь! — Еще больше понизив голос: — Я тебе скажу по секрету, строго между нами, что он даже поважней, чем сам Генеральный секретарь! Точно тебе говорю! Потому что сэр Джон — это гольф, гольф и еще раз гольф, а по сути он — декоративная фигура, он просто дает добро на все, что решает его зам. Теперь ты видишь, как важен этот жест! — Он улыбнулся мечтательно, как-то чисто по-женски. — А потом, не знаю, у этого человека просто безумное обаяние. Улыбка соблазнителя! И взгляд такой обволакивающий, всепроникающий. Понятно, почему женщины сходят от него с ума. Да даже этот черный монокль, он так ему идет, придает ему какой-то романтичный вид. А походочка в костюме для верховой езды! Вельможа, что и говорить. Ясное дело, в Секретариате не каждый может себе позволить прискакать на лошади. Если бы так сделал какой-нибудь… — Он хотел сказать «старший помощник младшего дворника», но сдержался, чтобы и себя не обидеть. — Чиновник рангом пониже, был бы скандал. Представь, вот был бы номер, если бы Веве объявился с утра в высоких сапогах со шпорами! А для зама генсека это в порядке вещей. Что ты хочешь. Семьдесят тысяч чистыми плюс представительские расходы! Вроде бы у него шикарный люкс с двумя гостиными в отеле «Ритц». Да, кстати, чтоб не забыл. Канакису я ничего не сказал о своей беседе с замом — так будет благоразумнее. Так что я тебя предупреждаю: если вдруг его случайно встретишь, молчок. Ну, представляешь, номер с двумя гостиными! Он там, вероятно, один из почетных гостей. В общем, это настоящий вельможа, шикарный, элегантный, властитель умов в своем роде. Короче, не в этом дело. Он потрясающе умен. И потом, у него такое необъяснимое очарование, в нем есть что-то нежное и притом что-то жестокое, всем известно, что сэр Джон его просто обожает, они часто прогуливаются под ручку, видно, что они понимают друг друга, кажется, он даже говорит ему просто «Джон», представляешь! И вроде бы леди Чейни его тоже обожает, даже еще больше! Вообще-то он всем известный донжуан, все дамочки в Секретариате от него без ума.
А уж графиня Канио, вдова венгерского министра, который умер два года назад, она его любовница и влюблена до безумия, это всем известно. Канакис здесь как-то видел, как она целует Солалю руку! Представляешь? Он, по-моему, весьма образованный. И к тому же красавец, еще молодой, года тридцать два-тридцать три, и такой элегантный, и очень богатый, я так думаю, — заключил он с гордостью. (Она погладила ему щеку указательным пальцем.) — С чего это ты?
— Просто ты милый.
— А, понятно, — сказал он, непонятно почему почувствовав себя задетым.
Ему не слишком-то нравилось быть милым. Он предпочитал казаться человеком решительным, с трубкой в зубах и холодными глазами — крепким орешком. Чтобы доказать, что он не такой уж милый, как кажется, он выдвинул вперед подбородок. Такого вот человека, привыкшего смотреть в лицо опасности, он изображал перед женой каждый раз, когда вспоминал об этом образе. Но вспоминал он не часто.
(Могучий смельчак и головорез — любимый идеальный образ Адриана Дэма, но помимо этого он имел многие другие, совершенно разные и противоречивые архетипы для подражания. Порой, ослепленный блеском Хаксли, он становился английским дипломатом, изнеженным и холодным, бесконечно светским, шедевром европейской цивилизации, однако, этот образ мерк, стоило Адриану прочесть биографию какого-нибудь знаменитого писателя. Он становился тогда, в зависимости от прочитанного, непредсказуемым и своевольным, или же циничным и разочарованным, или же тоскующим и ранимым — но всегда ненадолго, на часок-другой. А потом ему надоедало, и он вновь оказывался самим собой, стариной Дэмом.)
Он так неестественно диктаторски выпятил подбородок, что у него заболел затылок, пришлось вернуть подбородок в мирную позицию, после чего он взглянул на жену, ожидая реакции. Он жаждал ее мнения о чудесном происшествии, желал долго обсуждать его с ней, вместе радоваться открывающимся перспективам.