Ленилонли
А когда грохнул локдаун, время обернулось только настоящим, дни потекли совсем похожие, мерные, как медленные воды реки, которая, пробежав споро весь отведенный ей путь, должна вот-вот сделаться морем.
И некуда спешить. Некуда и потому незачем. Я пробуждаюсь ото сна, я занимаюсь онанизмом, я встаю, я иду под душ, по дороге завернув в кухонный угол, чтобы включить кофемашину, чтобы та, погудев с тягостью второго запоздалого оргазма, вошла в рабочий ритм, пока я стою под вольными струями, подставляю воде лицо, руки, бока.
После кофе я просыпаюсь, но как будто сплю. Я живу, хотя кажется, что сплю.
Сплю ли я во сне? Или только там и не сплю?
Я чищу зубы, я приглаживаю перед зеркалом волосы, которым не помешала бы парикмахерская рука, я беру с полки костяной ободок, старушечий, приобретенный еще в лучшие времена у хулиганов в Испании, – распрямленные, оттянутые ото лба, мои желтые волосы открывают лицо, которое кажется нарисованным одним только карандашом, безо всякой краски.
Мне не нужна краска. Незачем, то есть некуда. Само лицо стало маской – давно ли оно стало таким?
Я натягиваю что-то. Ем. Сажусь работать. Снова что-то ем. Пью кофе или чай. Работаю. Иногда болит спина, потому что стул простой, венский, как в кафетериях, а на офисный стул нет ни денег, ни желания. Я ложусь на пол, чтобы перестала болеть спина, лежу так с четверть часа и смотрю в потолок, который сходится конусом, потому что я живу под самой крышей.
У меня один стол, он круглый, он обеденный и рабочий. У меня и комната одна. Она большая. Я здесь работаю, здесь сплю.
Я давно на карантине. Моя жизнь – вся, целиком – и есть карантин, только прежде это было неочевидно. А теперь все закрылось, запали, опустев, глазницы магазинов, насупились рестораны, запертые наглухо. Все человеческое съежилось, от чего и моя жизнь обрела другие границы. Она, и без того не сильно просторная, за отсутствием воображаемого выбора ужалась до стола, плиты, дивана, он же кровать – и снова, и опять.
У меня балкон.
Из-за балкона на последнем этаже и была приобретена эта квартира с неудобными покатыми стенами, куда не поместить обычную мебель, не крадя полезной площади. За моим диваном, что смотрит на балкон, длинная темная щель; когда по крыше бьет дождь, кажется, что вода стекает прямо туда, а там застывает в темное черничное желе.
Это большой балкон. Оттуда, если встать чуть сбоку, я вижу высотки вдали, – теперь они как погребальные свечи; самолеты летать перестали, воздух очистился от людской дряни, он отмыт и прозрачен, и если я когда-нибудь осмелею, то выйду на балкон голышом и, раскинув руки, буду стоять, воображая, как меня обнимают нежные руки.
Я работаю. У меня много писанины, у меня ее всегда будет много, таков мой план, и главное, чтобы соображала голова и двигались хотя бы два пальца, которыми можно стучать по клавиатуре. На тот случай, если голова откажет, у меня плана нет.
Иногда приносят еду. Я заказываю еду по почте, я всегда дома, удобно. Но, ссохшись от карантина, жизнь стала жать, как неправильно постиранная одежда. И пусть сколь угодно большим будет балкон.
«Как вас зовут?» – спрашиваю я.
Мы только посмотрели друг на друга. Мне посоветовали сайт, где можно говорить со случайными людьми. Можно и петь сообща, и заниматься виртуальным сексом, и читать попеременно стихи, и молчать, играя в гляделки, а если надоест, просто нажать на кнопку, и человек навсегда исчезнет, как случайный попутчик.
Но он может и остаться, если захочешь. Все возможно, и нет никаких обязательств.
Там строгое белое лицо, тонкая шея, там черные глаза в два пятна. Там и волосы черные, короткая стрижка чижа.
«Я хочу вас как-то называть, – говорю я заученно, в который уж раз. – Мне будет приятно».
Отвечает, только внимательно меня рассмотрев – на мне халат в японских цветах на голое тело, волосы забранные обручем, а больше нет ничего. За головой моей топорщится банановое дерево, оно может упасть, если его тронуть, но я не трогаю, а в экранном отражении вижу себя как в джунглях.
«Лени, – отвечает наконец, – нас зовут Лени».
«Как ту немку? – спрашиваю. – Она снимала кино». – Я смотрю много кино, я про кино много думаю, и получается, что всюду только его и вижу.
«Как лень, только во множественном числе», – смеется, разом ломая мраморную строгость, и трясутся черные вихры. – Лень впереди нас родилась. Так мама говорила». – Лени ставит перед собой ногу и кладет заостренный подбородок на джинсовое колено.
«Мне приятно», – говорю я.
«А ваше какое имя?»
«Любое. На ваш выбор».
«Мне не нравится».
«Почему?»