«Не люблю услужливых».
«Тогда пока?» – зная исход, спешу предупредить события я.
Но Лени не уходит от меня к другим, кнопку не жмет, чтобы перебраться к следующим участникам виртуальной лотереи, я медлю, но выражаю лицом, наверное, больше, чем надо, пусть мне и кажется, что оно застыло в неподвижности, как то густое тропическое дерево за моей спиной.
«Не надо сердиться», – говорит Лени.
«Я не сержусь. Какие глупости».
«Вы испытываете одиночество?»
«Это оно меня испытывает, – говорю я. – Вы знаете английский?»
«Нет, мы только на языке любви». – Лени наклоняет голову набок. Позади Лени кухня, там бежевый шкаф и на крючках висят черпаки.
«То есть вы не знаете разницу между “лонли” и “элоун”.
«Теперь знаем, – говорит Лени со смехом, – вас зовут Лонли».
«Элоун, – поправляю я. – У вас тоже карантин?» – И это обычный вопрос, за которым следует черт знает что.
«Вам не кажется, что все люди умерли, вообще все? – резко говорит Лени. – Если все время дома сидеть, а людей видеть только на экране, то можно вообразить, что нет никого в живых, всех пожрал вирус, а говорит только виртуальный разум, он таргетировал нас и отвечает всем нашим запросам. – Лени замирает, и этот миг я буду помнить всегда, сколько буду себя помнить. – Мы представляли себе вас, Элоун. Когда включали эту штучку, то именно вас и представляли. Спорим, что у вас под грудью большая черная родинка?» – Лени говорит без улыбки, и белизной снега сияет лицо, и дергается под ним комок горла.
Я кладу ладонь себе под грудь, вспоминая.
«Есть же ведь, правда?» – говорит Лени.
«Может быть», – говорю я.
Я не помню, есть ли у меня там, под халатом, родинка. Я уже не знаю своего тела, а когда, наговорившись, закрываю крышку компьютера, то иду чистить зубы, а потом сразу спать. Я засыпаю разом и не вижу, не чувствую ничего.
«Нам трудно выходить из дома, – говорит Лени на другой или третий день, и уже наступил вечер, потому что была работа, много ее. – Нам невозможно не смеяться, вокруг все люди ходят в трусах. Как не смеяться, если все человечество надело на лицо трусы и так ходит?»
«Без масок нельзя теперь, что же поделать?»
«Да, так положено. Особенно в цветочек, как у маленьких».
«У меня медицинская маска». – Мне почему-то хочется оправдаться.
«Она как памперс, – Лени морщится, – как целый памперс на лице, мы будто срем этим лицом прямо в памперс. Он толстый, с прокладкой, иначе некуда складывать свои миазмы. Ебаный карантин».
Я киваю – и потом много слов про карантин, про то, почему он ебаный. О чем еще говорить взаперти? Лени рассказывает про старушку из интернета, божий одуванчик, которая шла краем дороги, а какие-то добрые люди захотели ее подвезти, и все заболели и лежат теперь в больничном коридоре, бок о бок, потому что мест в палатах нет, всех ковидла призвала. Я рассказываю о стариках, на месяцы наглухо закрытых в стерильных пластиковых боксах.
«И неизвестно, что лучше», – соглашается Лени, и нам сочувствие дается, как нам дается благодать.
«Сегодня мы печем пирог, – говорит Лени через раз или три, через день или пять, вытирая полотенцем руки. – Надоела лапша».
«Это правильно».
«Это вредно. Надо есть больше овощей, а не на хлебе сидеть. А мы печем пирог со сливой. Слива плохая, кислая, есть нельзя, зато будет пирог. Вы едите пироги?»
«Я есть». – Ошибаюсь, мне смешно.
«И мы есть, – тоже смеется Лени. – Вместе будем. Хотите?»
«Есть». – Ставлю на стол тарелку и, показывая, наклоняю крышку компьютера: там рыба и немного овощей.
«Фу! Жареная. Чаду-то сколько, – морщит нос Лени. – Теперь все провоняет». – Лени оттягивает на груди кофту, она темно-синяя.
«Зато у вас душисто». – Шумно вдыхаю; там пахнет пирогом. Сладкий запах, как на праздник.
Лени жует и говорит, что пирог получился гадкий, пропекся плохо, тесто липнет к зубам. Лени открывает рот и проводит алым языком по белым зубам. Я тянусь к Лени. Я есть. Наверное, это уже сон, – потому что я помню, как попадаю вовнутрь, как прикасаюсь к Лени, я вижу, как Лени дышит, лежа с закрытыми глазами, как из центра родинки на тонкой белой шее пророс черный волос. Я трогаю волос, Лени вздыхает, а потом я иду чинить кухонный кран, потому что он у Лени вечно капает и мешает. И так целую вечность.
Дни одинаковы – от Лени до Лени.
«А сегодня нас чуть не убили, – весело говорит Лени и, подняв руку, показывает пятна на запястье. – У нас астма, понимаете? Мы не можем быть в маске. – Лени смеется. – В магазине была асфиксия, так смешно, маска прилипла. Начался кашель. Сейчас нельзя кашлять на людях. Если кашлять, то могут убить. Видите?» – гладит себя по запястью.