— Ладно, давайте ее.
— Одну секунду. — Было слышно, как Вильмс говорит: — Возьмите трубку. Когда будете говорить, нажмите эту кнопку. Когда станете слушать, кнопку отпустите.
— Понятно, — сказал далекий девичий голос. Потом он стал громче: — Господин главный комиссар Харденберг?
— Да.
— Я прочла, что Оливер Мансфельд мертв.
В трубке трещало и шуршало, и сквозь чердачное окно Харденберг видел, что снег по-прежнему все валит и валит.
— Я приехала во Франкфурт, чтобы дать показания.
— Что за показания? По делу Мансфельда?
— Нет.
— Какие же тогда?
— По поводу доктора Хаберле.
— Доктор Хаберле?
— Вы его не знаете. Он был учителем в интернате. Его уволили, потому что я заявила, будто он меня изнасиловал. Он остался без работы. Дела у него — хуже не придумаешь. Его жена и дети пока еще живут во Фридхайме. Они собираются продать дом. Но пока еще есть время.
— Время для чего? — спросил комиссар, подумав при этом о том, что очень быстро потемнело.
— Чтобы все исправить.
— Не понимаю.
— Я солгала. Доктор Хаберле не пытался меня изнасиловать. Я… я…
— Что — вы? Говорите яснее.
— Я перед ним наполовину разделась. Я его целовала. Я возбудила его… Мы были одни. Он оставил меня после уроков. Я очень плохо училась и не хотела провалиться. Я подумала, если я…
— Все ясно.
— Да? Вы все поняли?
— Полагаю, да. Запротоколируйте ваше показание.
— Как вы думаете… Вы думаете, доктора Хаберле реабилитируют?
— Думаю, что да.
— А… а Оливера нет.
— Да.
— Я его очень любила.
— Этим его не вернешь.
— Конечно, нет. Но я… я думала, что…
— Что вы думали, фройляйн Ребер?
— Что я могу хоть что-то исправить, если явлюсь в полицию и скажу правду об этом случае. Может, все это детство, скорее всего это глупо…
— Фройляйн Ребер, — сказал главный комиссар Харденберг, — я благодарю вас. Вы порядочный человек.
— Нет, — сказал металлический голос из телефонной трубки, — я непорядочный, плохой, опустившийся человек. Но…
— Что — но?
— Но я любила Оливера. Понимаете? Любила!
— Да, да, — сказал Харденберг.
— Он… можно в последний раз посмотреть на него?
— Боюсь, что нельзя.
— Он сам покончил с собой?
— Да.
— Из-за… из-за этой женщины?
— Думаю, что да, — ответил Харденберг.
Потом он еще коротко переговорил с комиссаром Вильмсом и дал разные указания. Когда он повернулся, чтобы уйти, то увидел, что Лазарус стоит с закрытыми глазами, привалившись к стене.
— Эй!
Редактор открыл глаза.
— Да?
— Что с вами?
— Мне плохо.
— И мне, — сказал Харденберг. — Пошли вниз. И вы тоже, Маркус. Надо выпить.
15
В ночь на 11 января 1962 года катастрофический снегопад закончился. Управление железными дорогами сдержало свое слово: утром ветка местного сообщения Фридхайм — Франкфурт была открыта для движения.
В 9 часов 35 минут в багажный вагон поезда был погружен цинковый гроб с трупом Оливера Мансфельда. Судебно-медицинский эксперт доктор Петер и профессор судебной медицины Мокри, выкурив на платформе по сигаре, направились в вагон первого класса. Харденберг и Лазарус стояли на безлюдном перроне.
Незадолго до отхода поезда появился Рашид. Он вел за собой за руку даму, лицо которой было скрыто вуалью. Это была Верена Лорд.
Она выглядела лет на пятьдесят.
— Мы пришли, чтобы попрощаться с вами, джентльмены, — сказал маленький принц.
— Что вы теперь собираетесь делать? — спросил комиссар Верену.
Та пожала плечами и отвернулась.
— Мы оба еще не знаем этого, — ответил маленький принц. — Но милостивая государыня сказала, что будет теперь моей сестрой. Так что все не так уж плохо, сэр.
Верена уставилась на багажный вагон.
— Он там?
— Да.
— Вы меня презираете?
— Нет, — сказал Лазарус.
— А вы?
— Я вас не презираю, — ответил комиссар. — В данных обстоятельствах вы не могли поступить иначе. Для этого требовалось очень большое мужество.
Маленький локомотив свистнул, начальник станции поднял сигнал отправления.
— Пора, — сказал Харденберг.
Рашид отвесил глубокий поклон обоим мужчинам и сказал:
— Да будет с вами Аллах на всех ваших дорогах. Пусть он воздаст кому следует за смерть моего брата Оливера.
— Пусть он вернет тебя назад в Персию, — сказал Харденберг, поднимаясь в вагон. Он погладил мальчика по волосам. — Bona causa triumphat. Ты ведь знаешь, что это значит? «Доброе дело победит!»