— У тебя получается не армия, а курорт какой-то… вино, девушки…
Лялька осталась немного разочарованной. У Вихрева и прочих армия выходила гораздо более жестокой. Антон дембельнулся в 1980-м. В том году как раз и кончилась ИГРА в героизм, у таких бодрых петушков, как он. Потому что началась настоящая война. Слава богу, на этот раз не оборонительная, а чисто захватническая.
В очередной раз наши мальчики головы подняли… и, не обнаружив мессершмидтов в небе Родины, а также врагов на подступах к родной хате, на эту войну идти не захотели. НАШИ мальчики — Антоши-Илюши — в армию уж больше не ходили, а ходили все больше в дурку. И армейские рассказы сменили истории об остроумных методах попадания в дурку и всякие ужасы о пребывании там.
Из моей лично квартиры туда отправились человек пять. Это был удобный вариант: квартира на первом этаже, плюс наличие у меня актерского таланта. Все было четко продумано заранее.
В ванной развинчивали шурупы на задвижке так, что она висела еле-еле. Потом юный призывник садился в горячую воду с бритвой в руке. Запирал задвижку. Потом я звонила в дурку и в истерике кричала:
— Приезжайте скорей! Он только что узнал, что я ему изменила! Он заперся в ванной! Он покончит с собой!!!
Дальше — смотрела в окно, и когда скорая въезжала во двор, кричала бедному зайцу:
— Приехали!
И он — самым натуральным образом резал вены. Санитары входили, я опять кричала:
— Ломайте, ломайте дверь!!!
Санитары вышибали дверь могучими плечами и видели все что положено — красную от крови воду и обескровленного бледного Отеллу-пацифиста. Они его хватали, вязали (в смысле перевязывали) и на носилках тащили в дурку.
Правила, как я выяснила позже, во всем мире одинаковые: за попытку самоубийства — три недели, обязательный срок.
Санитары, кажется, пару раз попались одни и те же, но в любом случае, они прекрасно знали, что все это спектакль.
И врачи тоже, но у врачей была даже негласная установка на этот счет: если человек "косит дурку" — делать вид, что веришь, и брать в дурку вместо армии.
Только их очень часто и не думали выпускать через три недели, а держали и полгода иногда. Кололи аминазином.
Бедный Навскидка после дурки долго приходил в себя.
А все равно психушку-мучительницу предыдушего поколения наши мальчики превратили в дурку-спасительницу.
НАШИ МАЛЬЧИКИ… Художники-поэты, фраера… Кого-то из них вообще забыли выпустить из дурки, кто-то потом вышел в окно, но ТАМ их почти не было.
А которые не наши, а попроще — те самые Леньки Королевы, они туда попадали, и трудно было не заметить афганскую войну, если время от времени твои одноклассники приезжали домой в цинковых ящиках. Там, в Афгане, примерно через через неделю каждый уже точно знал, за что воюет: за друга Васю, отправленного вчера домой в цинковом ящике.
Цинковые ящики были плотно запаяны, но так и не спасли этих ребят от вурдалаков, которые впоследствии превратили их бесполезно ушедшую в землю кровь в хорошее красное вино, а бесполезно ушедшее в землю семя в судак под белым соусом.
Кому нужен солдат? Девушке да пидарасу. Для любви и ласки. А всем прочим — совершенно пофиг.
Я сочинила тогда песню и никогда ее не пела. В ней было что-то странное — вроде как неправда. Там выходило, что мы воюем у них, а они у нас, и все удивлялись, как такая странная идея пришла мне в голову? Мы у них, понятно, но они-то у нас — откуда?
Да, в афганской войне было все понятно каждому. А нынче — все всем непонятно.
И когда я слышу: а тебе не жалко? Чеченских детей, русских солдат, матерей… Что ответить?
Молитва, пришедшая в нашу жизнь из старой воннегутовской книжки, гласит:
Дай мне силы менять то, что я могу изменить, мужество вынести то, чего я изменить не могу, и мудрость — отличить первое от второго.
Мудрость сообразить, что моего мнения никто не спрашивает, у меня есть. А мнения в связи с этим — нету. Нет у меня мнения. И нет гражданской позиции.
А что до жалости, то вот она, та самая старая песня, написанная мною в 1981 году и никогда не спетая:
Прощай, разлюбезная Катя,
Не плачь, не горюй обо мне.
Я — Богом забытый солдатик,
Лежу в басурманской земле
И выросли алые маки
Над бедной могилкой моей,
И плачут турецкие мамки
О смерти своих сыновей.
А их сыновья не вернутся
Из дальней российской земли,
Их горькие слезы прольются
На белые кости мои.