— Жалко. Я Машку люблю.
— А носатую?
— Тоже. Хорошая. Это — другое. Влюбленность. Влюбленность — это бабочка, она летает… летает… и не обязательно садится на цветок. Иногда полетает вокруг и улетит. А любовь — это уж пчела. Она уж непременно должна выпить мёду.
— Мёду! Хуёду! Ты изверг! Ты, Саня — знаешь кто? Езуит! Гепатит, то есть! Нет… Ну, как правильно?
— А чего ты хочешь сказать-то? Ну, смысл, какой? Если лицемер, то тогда Гиппокрит, наверное.
— Да! Вот Гиппокрит ты и есть!
— А чего Гиппокрит-то? Я ей все сто раз объяснил. Дружба и легкая влюбленность…
Дружба и легкая влюбленность давались страстной Маргариточке с трудом.
Сто объяснений на нее не подействовали, и сегодня состоялось сто первое — самое что ни на есть роковое.
— Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: ТЫ ПРИШЛА В ДОМ, КОТОРЫЙ ПУСТ!
— Почему пуст? Наоборот, занят? Машкой занят?
— А он сказал — ПУСТ. То есть как бы — вот этот дом в душе, который для любовницы, ну вот это место — оно пусто. Он там не живет. Не заходит туда. Ну, в общем, он долго объяснял. А я плакала! Он такой красивый! Такой талантливый! Я люблю его, слышишь! Я умру! С ума сойду!
Легкость, с которой девушки, и они же бабы, употребляли такие слова, как "люблю", "умру" или "с ума сойду", всегда поражала Антошу. В конце концов он пришел к выводу, что в женском языке эти понятия означают что-то совсем не то, что в мужском, и успокоился. Маргариточку явно следовало напоить чем-нибудь горячим и отвлечь от грустных мыслей о любви и смерти.
— Замерзла?
— Двадцать один передавали.
— Ну я и говорю — замерзла. Давай глинтвейн варить. Я буду работать, а ты варить. По моему рецепту.
Антон открыл бутылку "Алазанской долины" и путем сложного соединения опасных проводочков с другими такими же опасными и к тому же обмотанными изоляционной лентой (это почему-то в глазах Маргариточки и в моих тоже делало проводочки еще более опасными) включил электроплитку. Теперь вся мужская работа по глинтвейну была закончена, и он вернулся к доблестным пожарникам, продолжая отдавать устные распоряжения:
— Возьми ковшик на полочке. Так… вино вливаешь. Дальше — там же в шкафчике, там написано: "Гвоздика", "Корица", "Имбирь", "Мускатный орех". Нашла? Засыпай. Банку с сахаром видишь? Много не клади.
— Я сладкий люблю.
— Потом положишь. Прямо в свой стакан. Еще лимон…
— Я еще вот это насыплю?
Это был вопрос риторический. Маргариточка уже сыпала…
— Ты что! Что ж ты, блин… эх!
Бутылка "Алазани" пала геройской смертью от руки неразумной Маргариточки, ухнувшей в нее иноземное зелье под названием "Вегета". "Вегета" эта — вкусовая приправа — смесь различных химических ядов. Но не это обидно, а то, что все яды, входящие в состав этой дряни, имеют соленый вкус, а для глинтвейна, сами понимаете, это полная гибель.
"Алазань" вылили в унитаз и помянули ее светлую память водочкой, от которой Маргариточка моментально согрелась и развеселилась безо всякого сахара, гвоздики, корицы, лимона и мускатного ореха. Умирать и сходить с ума она больше не собиралась, а любить… собиралась!
— Ну вот, видишь. Разрумянилась. Поздоровела. Тебе надо больше водки пить. У тебя витаминов не хватает. Слушай, ты мне попозируешь?
Маргариточка как-то засмущалась.
— Да я — толстая… после родов-то — живот. Грудь тоже… а тебе обнаженку? Или портрет?
— Мне… штаны.
— Чего, штаны?
— Пожарников. Складки на штанах. У меня полный завал. Пожалуйста!
Вот, одевай. Они мне тут форму принесли.
Антон нарядил Маргариточку в огромные негнущиеся пожарные штаны и начал укладывать на них складки. Маргариточка мужественно отпозировала складки на штанах у тринадцати пожарников. Антону очень нравилось, что пожарников тринадцать — это усугубляло библейский характер барельефа.
— Ну что? Устала?
— Не могу больше!
— Все. Ложись.
— Раздеваться? Куда — ложись? — с надеждой спросила Маргариточка.
— На пол. Прямо так. На спину ложись. Теперь буду с тебя знамя лепить!
Но знамя слепить с Маргариточки ему все же не удалось.
Когда он накрыл ее куском бархата и начал драпировать складки, руки его неожиданно наткнулись на Маргариточкину грудь, да и на пресловутый живот, о которых как раз шла речь вначале. Конечно, ему захотелось их потрогать.
Он потрогал грудь и живот — тихонечко, но что за этим последовало, тебе читатель, хорошо известно. Тут уж никакой свечи не понадобится. И так все ясно. Навскидка понял, что в очередной раз настал его звездный час, Маргариточка вздохнула и прикрыла продолговатые глаза, и… акт высшей жалости свершился. Пожалел. Ну, пожалел он ее — бедную. Нерабочую бабочку-влюбленность. Незаконную. Ничью. Только мамину-папину.