В кафе Антон развлекал Ляльку бесконечными рассказами о своем героическом армейском прошлом. Прошлое всего пару месяцев как прошло, и Антошины рассказы отличались свежестью и, как хотелось бы написать, "оригинальностью", но оригинальностью они не отличались, а как две капли воды походили на рассказы всех остальных геройских ребят — не закосивших, можно сказать, "Россию не продавших" и отдавших ей, в лице кретина-прапорщика, два года молодой жизни, в мирное время — совсем уж непонятно за каким хером. Рассказы о прорастании молодой жизни сквозь асфальт серых шинелей и особенно о приключениях вчистую замордованного в армии Навскидки можно слушать бесконечно, они никогда не наскучат, в кафе или прямо в койке, в перерыве, ты сидишь и смотришь в эти — черные ли, голубые, сейчас они не горят и не мерцают, потому как происходит не Соитие, а его предтеча — Соблазнение, и глаза втягивают тебя, и ты знаешь, что вот он — НАСТОЯЩИЙ ГЕРОЙ, из каждого рассказа ясно, что настоящий, и скоро этот Настоящий Герой поймает тебя сетью, вскинет на круп коня и понесет… Но перед этим надо все услышать о его геройстве. Сколько раз я сидела и слушала, и Лялька сидела и слушала, и Машенька… Нам такие нравились. Вот такие дураки, которые не закосили. Геройские, одним словом.
Ложечка позвякивала в чашечке с маленьким двойным, пятьдесят коньячку или большая пивка — отсвечивали янтарем, в оленьих Лялькиных глазах восторг сменялся скепсисом, скепсис вновь восторгом, а потом и скепсис, и восторг уступали место такой невыносимой влюбленности, что Лялькины глаза куда-то уплывали ("на лодочке кататься, не грести, а целоваться…") и Антон прерывал рассказ:
— Ну, ты слушаешь или что?
— Ой, слушаю, слушаю.
— Ну, слушай…
Глава вторая
Прощай, разлюбезная Катя…
— …Главное, не вписаться с самого начала. Если один раз вписался — все. Даже понять трудно — когда это начинается. А начинается сразу: ты только приехал, ничего не соображаешь после дороги-холода, суки-прапора, который матом орет. А в казарме тепло, свет, знаешь, уют какой-то, и вроде начальство ушло и вокруг солдаты-срочники, свои в общем.
Кто-нибудь подойдет и ласково так скажет: "Ты откуда? А…. слышь, парень, на вот, портяночки постирай…" И если ты сразу его на хер не пошлешь, если ты согласишься — все, вся казарма дальше будет крутить из тебя чего хочет.
— А если не согласишься?
— Тогда бить, конечно, начинают. Ну, побьют несколько раз, а потом в покое оставят.
— А разве не бывает, что "нашла коса на камень" и до смерти забьют — лишь бы сломать?
— Если ты с самого начала ни на что не соглашаешься, то на тебя не станут тратить силы, это слишком сложно — "нашла коса на камень", у них же нет сверхзадачи — бить, у них задача — подчинить, заставить слушаться, заставить работать на себя, ну и еще издеваться — для развлечения. А битье — это метод достижения послушания, но далеко не самый приятный — для бьющего тоже. Там всегда полно таких, которые поначалу без всякого битья, из одного страху вписываются. Один раз вписался — значит с тобой можно все. А когда вместо этого человека надо все бить да бить… Знаешь, даже когда много на одного, этот один все равно успевает кому-то по яйцам вмазать, кому-то нос разбить… Я так вообще на боксинг ходил — чтобы во дворе лучше драться, конечно, я успевал въебенить, пока они меня повалят.
— Много тебя били?
— Ну, били несколько раз. Первый месяц. Вообще-то почти весь месяц били.
— Очень больно?
— Да не очень…
— Ты группировался, да?
Лялька с удовольствием произнесла совершенно непонятное, но безусловно мужское слово "группировался".
— Нет… Да они не сильно бьют. Понимаешь, когда много человек фигачут одного — они мешают друг другу, каждый норовит ударить, толкаются, еще и друг другу попадают в суматохе, вообще это выглядит очень страшно, а на самом деле это все терпимо. Человек ломается — из трусости, не от боли. Это не то что тебя палач пытает — медленно и специальными методами. Ну, ходишь побитый, но и они тоже слегка тобой помеченные ходят.