Капитан сидел один и всегда за тем же столом, умеренно пил и никогда не выказывал и толики энтузиазма к жаркому доньи Бургель с добавлением афродизиака. Он отбивал ногой ритм музыки и приглашал освободившуюся Нинью Элоизу, чётко становился прямо перед ней, сдержанно стуча каблуками и слегка наклоняясь. Они никогда не говорили друг с другом, только смотрели и улыбались между галопом, выходом и диагоналями какого-то выдержанного танца.
В декабрьскую субботу, менее влажную, чем другие, в «Маленький Хайдельберг» пришли пара туристов. На этот раз речь шла не о дисциплинированных японцах последних времён, а о высокого роста скандинавах с загорелой кожей и обесцвеченными волосами, которые устроились за столом и, очарованные, наблюдали за балеринами. Они были весёлыми и шумными, чокались кружками пива, смеялись от души и громко болтали. Слова иностранцев достигли сидящего за своим столом Капитана и откуда-то издалека, из другого времени и другой обстановки до него дошёл звук его собственного языка, целый и свежий, будто изобретённый совсем недавно, слова, которые он не слышал уже несколько десятилетий, но, нетронутые, они жили в его памяти.
Формулировки смягчили лицо этого старого мореплавателя, на какие-то минуты посеяв сомнения между столиком, где он удобно сидел, и почти забытым восторгом упустить разговор. В конце концов он встал и подошёл к незнакомцам.
Из-за стойки бара дон Руперт наблюдал за Капитаном, который, слегка наклонившись и убрав руки за спину, что-то говорил вновь прибывшим. Очень скоро остальные клиенты, девушки и музыканты поняли, что этот человек заговорил впервые с тех пор, как они познакомились, и тоже замолчали, чтобы лучше расслышать.
У него был голос прадеда, текучий и медленный, но он вкладывал в каждую фразу огромное значение. Когда он закончил вытаскивать содержание беседы прямо из груди, в салоне наступила такая тишина, что донья Бургель вышла из кухни, чтобы узнать, не умер ли кто. В конце концов, после очень продолжительной паузы, один из туристов потревожил всеобщее удивление и позвал дона Руперта, чтобы на примитивном английском языке попросить его помочь перевести речь Капитана.
Скандинавцы последовали за старым моряком к столику, за которым сидела и ждала донья Элоиза. Подошёл и дон Руперт, по дороге снимая передник и предвкушая торжественное мероприятие. Капитан сказал несколько слов на своём языке, один из иностранцев перевёл это на английский, и дон Руперт с красными ушами и дрожащими усами ещё раз всё это повторил на вывернутом испанском.
— Нинья Элоиза, — спросил Капитан, — хотите ли вы выйти за меня замуж?
Хрупкая старушка так и сидела с круглыми от удивления глазами и с прикрытым батистовым платком ртом, а все, задержав дыхание, ждали, пока ей удастся совладать с голосом.
— Вам не кажется, что всё это немного преждевременно? — пробормотала она.
Её слова прошли через трактирщика и через туристов, а ответ на вопрос проделал такой же путь в обратном порядке.
— Капитан говорит, что он ждал сорок лет, чтобы вам это сказать, и что он не смог бы подождать, пока снова не появится кто-то, разговаривающий на его языке. И говорит, что просит вас ответить сейчас, пожалуйста.
— Хорошо, — едва прошептала Нинья Элоиза, и не было необходимости переводить ответ, потому что все его поняли.
Дон Руперт в эйфории поднял обе руки и объявил компромисс. Капитан поцеловал невесту в щёки, туристы пожали всем руки, музыканты грянули на своих инструментах марш победы, а помощники, взявшись за руки, образовали кольцо вокруг пары. Женщины утирали слёзы, мужчины, восторженные, поднимали тосты, дон Руперт сел перед баром и закрыл голову руками, сотрясаемый эмоциями, пока донья Бургель и две их дочери откупоривали бутылки лучшего рома. Тотчас музыканты заиграли вальс «На прекрасном голубом Дунае», и все расчистили танцевальную площадку.
Капитан взял за руку эту нежную женщину, которую, не говоря ни слова, любил уже столько времени, и отвёл её в центр салона, где они изящно, словно две цапли, начали свой свадебный танец. Капитан поддерживал её с той же любовной заботой, с какой в молодости ловил ветер парусами некоего выдуманного судна, ведя её по танцплощадке так, словно бы они оба покачивались на тихой волне в бухте, и одновременно говорил на своём языке метелей и лесов всё то, о чём молчало сердце до этого момента.
Танцуя, Капитан всё молодел и молодел, и с каждым шагом они становились радостнее и легче. Один оборот за другим, аккорды музыки всё энергичнее, шаги быстрее, её талия у́же и у́же, вес её миниатюрной ручки в его всё легче, а её присутствие всё незаметнее. Тогда он увидел, как Нинья Элоиза постепенно становилась кружевом, пеной, туманом, пока почти вся не сошла на нет и, наконец, не исчезла совсем, а он по-прежнему всё кружился и кружился с пустыми руками, и его единственным окружением был незаметный аромат шоколада.
Тенор указал музыкантам продолжать играть тот же вальс как можно дольше, потому что понял, что с его последней нотой Капитан выйдет из своих грёз, а воспоминание о Нинье Элоизе испарится окончательно. Потрясённые, старые прихожане «Маленького Хайдельберга» оставались, не шевелясь, на своих стульях, пока, наконец, Мексиканка, сменив высокомерие на милосердную нежность, встала и тактично не пошла навстречу дрожащим рукам Капитана, чтобы с ним потанцевать.
(Из «Маленький Хайдельберг», «Истории Евы Луны»)
Бернардо целых два дня скакал галопом по холмам, чтобы попрощаться с Ночной Молнией. Она уже знала о скором отъезде своего друга и ждала его.
Взявшись за руки, они вышли на берег. Ночная Молния спросила, что ждет его за морем и когда он вернется. Юноша стал чертить палочкой на земле карту, но так и не смог объяснить своей подруге, какое огромное расстояние отделяет их от диковинной страны Испании. По карте мира, которую Бернардо видел у падре Мендосы, было трудно судить о реальности. Он не знал, когда вернется, но понимал, что разлука может продлиться не один год. «Я хочу сделать тебе подарок на память», — сказала Ночная Молния. Глаза девушки сияли, в них светилась древняя мудрость, девушка сняла ожерелья из перьев и семян, красный пояс, ботинки из кроличьего меха, кожаную тунику и, нагая, застыла в солнечном свете, струящемся сквозь ветви деревьев. Бернардо ощутил, что кровь застывает в его жилах, что его наполняет счастье, что душа готова расстаться с телом. Это удивительное, прекрасное и непостижимое создание предлагало слишком дорогой подарок. Ночная Молния положила одну руку юноши себе на грудь, другую на талию и расплела косу, чтобы водопад черных, как вороново крыло, волос рассыпался по плечам. Бернардо начал шептать ее имя: Ночная Молния, Ночная Молния. Это были первые слова, которые она услышала от него. Девушка закрыла рот Бернардо поцелуем, она целовала его снова и снова, не в силах удержать слезы. Любимый еще не уехал, а она уже скучала по нему. Через несколько часов, очнувшись от любовной истомы, Бернардо всеми силами постарался внушить девушке самую важную мысль: отныне они навсегда едины. Она рассмеялась счастливым смехом и ответила, что он совсем еще мальчишка, но на чужбине наверняка станет настоящим мужчиной.
(Из «Зорро»)
Мне приснилось, что я занимаюсь любовью на каких-то огромных качелях. Я видела собственные колени и бедра, поднимавшиеся выше головы, когда качели взмывали к небу; при этом передо мной мелькала желтая тафта задравшейся нижней юбки. Потом я летела куда-то спиной вперед и, зависнув в воздухе, видела под собой большой напряженный член ждавшего меня мужчины. Качели замирали в воздухе, я успевала посмотреть на ставшее пурпурным небо и неслась вниз все быстрее и быстрее, чтобы мужчина мог наконец войти в меня. Напуганная увиденным, я проснулась и далеко не сразу вспомнила, где нахожусь; воздух в хижине превратился в вязкую душную массу, сквозь стены до моего слуха доносились звуки с реки и из чащи сельвы, кричали ночные птицы, слышался рык каких-то хищников, пробиравшихся через заросли. Жесткая сетка гамака натерла мне кожу даже через рубашку; москиты искусали все открытые участки тела и сидели на руках и лице чуть ли не сплошным слоем, я же не могла заставить себя пошевелиться, чтобы их согнать: меня словно парализовало. Через некоторое время я снова впала в тяжелый, беспокойный сон. От собственного пота и висевшей в воздухе влажности у меня промокла вся одежда, и на этот раз мне приснилось, что я плыву в какой-то узкой лодке, а меня обнимает и ласкает человек, чье лицо скрыто под маской из Универсального Материала; он входил в меня при каждом покачивании нашего суденышка, и эта близость казалась мне не столько приятной, сколько болезненной; лодку швыряло по волнам, и все мое тело было покрыто синяками и ссадинами, я потеряла счет времени, мне хотелось пить, а испытываемое наслаждение и счастье были не менее мучительными, чем жажда. Беспокойные поцелуи, какие-то смутные предчувствия, звуки, доносящиеся из сонной сельвы, золотой зуб, каким-то образом оказавшийся в складках одежды, которую я не сняла перед тем, как заняться любовью, рюкзак с гранатами, беззвучно взрывавшимися, разбрасывая вокруг себя целый рой фосфоресцирующих насекомых. Я снова проснулась и опять некоторое время не могла понять, где нахожусь и, главное, что означают это тепло и приятные судороги, пробегающие у меня внизу живота. В отличие от всех остальных случаев, когда мне снилось нечто подобное, я увидела не то во сне, не то наяву не призрак ласкающего меня Риада Халаби, но силуэт Рольфа Карле, сидевшего на полу прямо передо мной; он оперся спиной о рюкзак, одну ногу подогнул под себя, а другую вытянул вперед; руки его были скрещены на груди, а сам он пристально наблюдал за мной. В полумраке я не смогла разглядеть выражения его лица, но увидела, как загорелись его глаза и сверкнули зубы, когда он улыбнулся мне.