Михеев угодил в лагерь еще в тридцать восьмом. На одной из своих лекций он, хотя и вскользь, назвал Андре Жида «совестью Франции», употребив прозвище, данное этому писателю его соотечественниками. В достаточно большом ходу оно было и у нас, до тех пор пока «совесть Франции», погостив в Советском Союзе, не отплатил ему за гостеприимство черной неблагодарностью. Путевые заметки Жида, хотя их, конечно, никто у нас не читал, полагалось именовать теперь не иначе как злобной клеветой и пасквилем на советскую действительность. Михеев же этого не сделал. В результате доноса одного из своих слушателей он получил семь лет заключения в ИТЛ. Этот срок подходил бы уже к концу, если бы не приказ всех осужденных за контрреволюционные преступления задержать в лагере до конца войны.
По тому же пункту «контрреволюционная агитация» был осужден и бывший моряк, хотя уже значительно позже, на втором году войны. Он «восхвалял» холодильные машины своего парохода-рефрижератора, сделанные в Германии. В военное время пункт об агитации, да еще в пользу врага, котировался даже выше, чем в єжовщину, и потянул на целых десять лет. Впрочем, строгость, с которой советские карательные органы подошли к обоим агитаторам, была вызвана не столько их контрреволюционной деятельностью, сколько сомнительным классовым происхождением. Один был сыном священника, другой — царского морского офицера.
Третий навальщик, Прошин, был моложе своих товарищей и резко отличался от них и происхождением, и уровнем образования, и историей своего попадания в лагерь. Это был один из очень немногих дезертиров с фронта, которому смутный приговор военно-полевого суда был заменен не штрафным батальоном, как обычно, а десятью годами ИТЛ. Этой своей удачей Прошин был обязан, по-видимому, своему способу защиты на суде. Он прикинулся слабоумным, однако не в такой мере, чтобы образовался очень уж большой контраст между его поведением до того, как он «отстал» от своей части, и после ареста за дезертирство. Надо быть достаточно умным человеком, чтобы уметь как следует прикинуться дураком, гласит древняя поговорка. Настоящий психиатрической экспертизы никто, конечно, не проводил, и никаких формальных скидок на умственную неполноценность подсудимого сделано не было. Однако судьи вряд ли были уверены в его полноценности. Поэтому-то они, наверно, и воздержались от обоих видов смертной казни — от отечественной пули в затылок и от немецкой пулеметной очереди в грудь.
Пробовал Прошин продолжить свою комедию и по прибытии в составе многотысячного этапа на Колыму. Но тут чувство меры ему изменило. Он переиграл, был быстро разоблачен проевшими зубы на зэковских симуляциях психиатрами Центральной больницы Дальстроя и отправлен на рудник «Оловянная», знаменитый своими каторжными условиями жизни и работы даже среди предприятий дальстроевского «основного производства».
Бывший маляр принадлежал к нередкой на Руси породе неунывающих, по крайней мере с виду, полуприсяжных острословов-балагуров, добровольно принимающих на себя роль шута. Их шутки, далеко не всегда безобидные, а в мрачных ситуациях чаще всего и невеселые, относятся к небезызвестному жанру «юмора висельников». Но сердиться на них, во всяком случае явно, не полагается.
Навальщики быстро набросали очередную вагонку. Откатчик Зеленка неохотно поднялся с камня, на котором сидел, уперся плечом в свой коппель и для собственного воодушевления затянул:
— Раз, два, взяли…
Хотя когда работаешь в одиночку, особенного смысла во всякой хоровой «дубинушке» нет, она может все же скрыть гримасу непосильного напряжения. Откатка, требующая от рабочего мускульного усилия, давалась бывшему колхознику со все большим трудом. Боясь отчисления в одну из голодных и холодных обычных бригад, простодушный полещанин пытался это скрыть, изображая из себя этакого бодрячка. Но для всех тут это был, конечно, секрет Полишинеля.
В лагерь Зеленка попал, по его собственному выражению, «за волков». При организации колхоза в одном из самых бедных и глухих углов недавно присоединенной к СССР части польской Белоруссии он был назначен конюхом. Но общественная конюшня была слеплена наспех и плохо обустроена. Однажды ночью во время дежурства Зеленки в нее забрались волки и зарезали двух колхозных лошадей. Сначала нерадивому конюху шили просто халатность, но потом спохватились и переделали ее на контрреволюционный саботаж.