– Не смог. В Париж получить отпуск нетрудно всякому, кто давно на фронте, но, когда все так боятся наступления, до старушки Англии дальше, чем до луны.
– Знаю. Я вот пробыл на фронте четыре месяца. Конечно, вся моя служба в тылу не в счет. У меня не больше шансов на отпуск, чем у самого желторотого новобранца из последнего призыва.
– Выпьем еще?
– Пожалуй.
Они начали раздеваться. Хендерсону бросилось в глаза, что Хенли чем-то возбужден. Вообще-то разговаривал он вполне нормально, употребляя самые обычные выражения, которые в ходу у всех младших офицеров, но вел он себя как-то странно. «Интересно, сколько стаканчиков пропустил этот малый по дороге из Парижа, – подумал Хендерсон. – Ужасно неприятно возвращаться из отпуска – становишься развинченным и болтливым».
Хенли снял рубашку и остался в одних брюках. Его обнаженное тело слабо белело при свете свечи. Хендерсон с удивлением заметил, что грудь, плечи и руки Хенли покрыты мелкими красными пятнышками. От подмышек шел сильный запах пота.
– Ну и ну! Извините, что это у вас за странные пятна на теле?
Хенли оглядел себя и улыбнулся странной, чувственной улыбкой.
– Ах, это!..
– Да. Что это такое? Вши?
– Нет. Поцелуи.
– Поцелуи?!
Снаружи в деревянную стену барака застучали палкой, и громкий голос крикнул:
– Гасите свет, господа офицеры! Воздушная тревога. Гасите свет! Через полминуты они будут здесь.
Хендерсон задул свечу, и оба стали прислушиваться, затаив дыхание.
Издалека донеслось гудение: «У-у-у-у». Немецкие бомбардировщики.
– Часто это бывает? – спросил Хенли.
– Насколько мне известно, каждую ночь. Около барака вырыты щели, но, конечно, все офицеры, кроме дежурных, всегда остаются в помещении.
– Разумеется.
Они снова замолчали, прислушиваясь.
«У-у-у-у». Гудение нарастало.
Они легли на койки, стараясь как можно больше шуметь, чтобы не слышать этого зловещего гудения; Сомневаться не приходилось: сейчас лагерь будут бомбить. Частые ночные налеты обычно предшествовали наступлению – аэропланы посылались для того, чтобы они своим гудением заглушали грохот гусениц артиллерии и транспорта.
Но Хендерсон сегодня нервничал больше, чем обычно во время налета. Тут сказалось все: и неожиданная передышка, и пережитое напряжение, и июньская ночь, и нежный аромат, доносившийся с полей, и недовольство тем, что ему навязали Хенли. И не только это…
«У-у-у-у». Вот издалека донесся глухой взрыв, за ним еще один, Потом два кряду. Вероятно, немцы бомбили головную железнодорожную станцию.
Воздух был напоен благоуханием цветов. Хендерсон набил в темноте трубку и услышал, как его сосед глубоко вздохнул. Он чиркнул спичкой и увидел, что Хенли, в брюках, но без рубашки, лежит на спине и смотрит в потолок. – Задуйте вашу чертову спичку!
Это их окликнул противовоздушный пикет.
Хендерсон закурил трубку и бросил спичку на пол. Мысленно он проклинал Хенли. Какого черта он заявился сюда в пятнах от поцелуев какой-то проклятой шлюхи и словно ее саму привел сюда? Конечно, он сейчас лежит и думает о ней. Ну конечно! Вот опять вздыхает.
«У-у-у-у».
Хендерсон почувствовал, что не в силах больше выносить это безмолвное ожидание – эту ночь, темноту, гуденье самолетов и пылкую чувственность, которую, казалось, излучал Хенли. Ведь эта женщина, можно сказать, была в комнате; он почти чувствовал запах ее рисовой пудры. Черт бы побрал этого парня!
Он спросил как можно небрежнее:
– Долго вы пробыли в отпуску?
– Десять дней.
– Недурно провели время?
«У-у-у-у. Бум!» На этот раз совсем рядом!
Хенли, казалось, не слышал взрыва. Он вдруг сел на койке и уставился на огонек трубки Хендерсона.
– Хорошо ли я провел время? – сказал он медленно. – Вы меня об этом уже спрашивали. Если бы я сказал, что это было лучшее время в моей жизни… но нет, вам этого не понять!..
– Почему же?
– Потому, что вы, вероятно, сейчас такой же, каким я сам был десять дней назад.
– Что вы хотите этим сказать?
Хенли говорил запинаясь, с трудом подбирая слова, чтобы выразить глубокое душевное волнение и новые для него чувства.
– Сами знаете, как мы воспитаны. В уважении к женщине я все такое. Затем непристойные разговоры и всякие пошлые шуточки. Я всегда считал, что в этом нет ничего дурного. Дело, видимо, в том, что человек и в грязи может остаться чистым. Странная мысль, не так ли?
– Да. Мне она тоже иногда приходила в голову.
– Вам тоже? Это очень интересно. Вы знаете, всю дорогу в поезде я старался это понять. Если верить тому, чему меня учили с детства, в Париже я жил как грязный пес. Но я не чувствую себя грязным, не чувствую себя псом. Я чувствую себя чистым, мне так хорошо, так чудесно. Я словно только сейчас начал жить. Словно стал дышать чистым кислородом… А, черт, не могу я этого объяснить.