Но закон подлости, именуемый "Тридцать три несчастья", не дремлет. И тех, кто со мной много общается, цепляет - редко, да метко. В самые неподходящие моменты из генетической памяти ребят начинают лезть народовольцы, борцы за идею, спасители одиноких старушек и прочие двоюродные братья Данко. А со сломанной рукой, расквашенным носом и подбитым глазом остается… угадали. Маргарита Лермонтова.
- Скажи-ка, лужа, с кем ты дружишь? Тебя же все обходят стороной.
- А мне для дружбы многих и не нужно. Дружу с хавроньей я. Она - со мной.
Роль "хавроньи" Кевантериус отыграл с блеском. Вместо того, чтобы, как полагается честному браконьеру, воспользоваться случаем и присвоить себе и добычу, и счёт в банке, он отважно бросился мне на помощь. Запрыгнул в двуколку, радостно вцепился в воротник роскошного мэровского камзола, и за то время, что опомнившиеся охранники оттаскивали его и выковыривали меня из-под экипажа, успел коротко, сжато, громко и внятно поведать всем, кто хотел (и не хотел) его слушать, о моей исключительной благонадежности, честности и порядочности, муже в дальнем Параллелье, смертном проклятии и прочая, прочая, прочая.
Охранники у мэра оказались хорошими ребятами. Они разрешили мне пару раз врезать Кеву по почкам и добавить в челюсть, прежде чем заломить руки за спину и потащить в ближайший жандармский участок.
Судьба Ишко осталась тайной, покрытой мраком.
Разбирательство и суд были короткими. За неуважение к государственной власти - пять лет обоим (запутавшемуся юноше - условно). За посягательство на жизнь градоначальника - пятьдесят лет, за пособничество в преступлении - десять (опять-таки условно). В довесок мне прилетела: практика магии без диплома, занятие запрещенными некромантическими практиками и - "Ничего не знали о семидесяти четырех черномагических амулетах, зашитых в ваши лохмотья и отягощающих карманы? Да что вы говорите…" - незаконное ношение оружия массового поражения.
Смертный приговор получился красивый и добротный. Казнь через повешение, обжалованию не подлежит, привести в исполнение в течение двух недель. Не помогли даже многочисленные знакомые, которые у Кева были везде: мэр топал ногами и требовал "по всей строгости закона". Поэтому браконьера освободили прямо в зале суда, отдав на поруке жене (он орал, вырывался и требовал смертного приговора), а меня из зала суда телепортом перебросили в Песью Горку - ждать своей очереди.
Сидевший в зале мэр, глядя, как Кева волочит за собой жена, а меня заталкивают в портал, тихо, искренне, душевно смеялся. У него было очень хорошее настроение.
У помятого, угрюмого бояра Гороваты, коменданта Песьей Горки, почтившего своим присутствием экзекуцию, настроение, напротив, было отвратительное. На лице отчетливо виднелись следы обильных возлияний, налившиеся кровью глаза тоскливо разглядывали какие-то неведомые дали, а руки тряслись так сильно, что драгоценный огуречный рассол то и дело выплескивался из стакана.
Рассол было жаль. Себя - тоже. Последнего слова - особенно. Комендант относился к тому же психотипу, что и покойный Лардозиан, кислая мина шла ему необычайно. Я даже последнее слово набросала, с пафосом, героизмом и минимумом психологических отступлений - чтобы даже такую тяжелую аудиторию затронуло. Но, увы, есть еще непреодолимые преграды на пути просвещения…
Кляп, например.
К смертникам в Пёсьей Горке - особое отношение. Можно даже сказать, уважительное. Их не бьют, не таскают на допросы, надзиратели не издеваются над ними и не хамят… Исключения лишь подтверждают правило.
Шутовства и хамства не терплю. Никогда не терпела и не буду терпеть. А общение с торгующими на рынке бабушками и незамужними тетушками быстро учит, что, когда и как сказать, чтобы у наглеца в зобу дыханье спёрло. А если при этом голос не повышать и ласково улыбаться - действует, как "Здравствуй, дорогой" от включенного фена, упавшего в раковину с водой.
Но даже если и без бабушек с тетушками… где вы видели психотерапевта на государственной зарплате, не умеющего огрызаться?
Один из надзирателей, шут и весельчак, всеобщий любимец, которому за чувство юмора прощалось даже ошеломительное хамство, этой простой истины не знал. И, приняв меня за отличную грушу для битья, принялся изощряться в остроумии.
Я вежливо попросила оставить меня в покое.
Я аккуратно заточила ручку у ложки.
Я еще вежливее попросила повторить шутку о некроманте и его мертвом друге, потому что выцарапывать ее на стене быстро не получалось.