Что ж, я не стал вмешиваться в ее дела, придя к заключению, что ей по силам все сделать самой, и еще пару недель только наблюдал. В начале месяца он вошел в кафе с достаточно высокомерным видом, а к концу месяца уже сидел, обхватив руками голову, вероятно, размышляя, для чего он родился на свет. Я видел такие игры до того и видел после. У официанта есть для этого множество возможностей, если только ему охота ими воспользоваться. Если же говорить о количественной стороне дела, я полагаю, в электрическом свете ресторана ухаживаний в этот месяц было больше, чем при луне за год. Я видел, как дурили мужчин, начиная с безусых юношей и заканчивая стариками, у которых мало что осталось в голове. Я видел, когда это делалось так, что любо-дорого смотреть, а иной раз возникало ощущение, что дай мне парик и юбку, так у меня получилось бы лучше. Но никогда я не видел более тонкой партии, чем та, что разыгрывала Мари со своим молодым человеком. Сегодня она встречала его, как усталый ребенок, которому наконец-то удалось отыскать свою мать, а на следующий день возникало ощущение, что она — благородная дама, которой — вот уж не повезло — приходится терпеть фамильярность наглеца. Сейчас ее надутые губки однозначно говорили: «Какой же ты дурак! Ну почему бы тебе не обнять и не поцеловать меня?» — а пятью минутами позже она охлаждала его пыл смехом, который лучше всяких слов разъяснял, что он, должно быть, слеп, если не видит, что она всего лишь играет с ним. Что происходило за пределами кафе, — теперь она изредка позволяла ему встречать ее по утрам в Тюильри и сопровождать ее до кафе, а раз или два разрешила проводить домой после работы, — я сказать не могу. Знаю только, что с незнакомцами она всегда держалась очень сдержанно. Как мне представляется, он при этом получил новые впечатления, но радовали они его или огорчали… боюсь, они сам не смог бы ответить на этот вопрос.
Однако все это время менялась и Мари, причем в худшую сторону. Она пришла в кафе добродушной, веселой девушкой, а теперь, если она не играла роль в устроенном ею спектакле, — а то, что это спектакль, у меня не вызывало сомнений, — пребывала в мрачном и подавленном настроении, а если и открывала рот, то говорила что-нибудь резкое. Потом, как-то утром после выходного дня, который она попросила и получила от меня без лишних вопросов, в кафе появилась та самая Мари, какой я видел ее до появления на сцене мастера Тома Слейта. Весь тот день она улыбалась каким-то своим мыслям, а молодого Фламмара, который в последнее время возомнил о себе слишком много, так резко осадила, что я даже пожалел беднягу.
«Все образовалось, — сказал я себе. — Он объяснился, и ее это объяснение устроило. Похоже, он оказался умнее, чем я о нем думал».
Однако в кафе он в тот день не появился, и она не сказала ни слова до самого закрытия, когда попросила меня пройти с ней часть пути домой.
— Что ж, комедия окончена? — спросил я, как только мы вышли на более спокойную улицу.
— Нет, — ответила она, — для меня все только начинается. По правде говоря, пока все было слишком серьезно и меня совсем не радовало. А теперь я вроде бы начинаю получать удовольствие. — И она рассмеялась, как и прежде, от всей души.
— Да, теперь ты определенно повеселела, — признал я.
— Я чувствую, что он не такой плохой, как я опасалась. Вчера мы ездили в Версаль.
— Милое местечко этот Версаль, — кивнул я. — Но дорожки там такие извилистые, что можно заблудиться, если плохо в них ориентируешься.
— Извилистые, это точно, — подтвердила она.
— И там он признался тебе в любви и все объяснил?
— Ты совершенно прав, — ответила она, — именно это и произошло. А потом поцеловал в первый и последний раз, а теперь он на пути в Америку.
— На пути в Америку! — Я остановился посреди улицы.
— Отправился туда, чтобы найти свою жену, — объяснила она. — Ему стыдно за то, что он не попытался сделать это раньше. Я дала ему пару наводок — он не так уж умен — и уверена, что теперь он сможет ее отыскать, — тут она улыбнулась уже мне и чуть сжала руку. Она стала бы флиртовать с собственным дедушкой — вот что я о ней думаю.
— Он действительно хороший человек, — продолжила она, — и мне приходилось постоянно одергивать себя, а не то я бы его пожалела. Он сказал мне, что именно любовь ко мне показала ему, каким же он был негодяем. По его словам, он мне совершенно не дорог, — и я не стала ему возражать — и за это он меня только еще сильнее уважает. Не могу объяснить, как он до этого дошел, но я услышала от него следующее: я так хороша, что только самый достойный мужчина может получить шанс удостоиться моего внимания, а любой другой должен стыдиться того, что посмел в меня влюбиться, и он не успокоится, пока не докажет себе, что имеет право любить меня, а если не получится, то больше любить меня не будет.