Я оставался в машине и после того, как свет в доме погас. В какой-то момент мне показалось, что она отодвинула штору в верхнем окне и смотрит на меня, но, видимо, это был всего лишь обман зрения. Не пойму, почему мне было так трудно выйти из машины, мне, бывшему коменданту лагеря. Но я не мог заставить себя даже открыть дверцу. Я положил бинокль на сиденье и уехал.
Порой осуществить что-либо на практике оказывается гораздо труднее, чем в мыслях. Я заранее продумал все, вплоть до мельчайших деталей. Но проходили минуты, часы, а я не мог двинуться с места, сидел и смотрел в одну точку. Сквозь дешевый тонкий матрас я чувствовал металлический край кровати. Он впивался мне в бедра. Все светильники были зажжены. В комнате было прохладно и немного влажно, но с меня градом катил пот.
Мокрая рубашка прилипла к груди. Свободной рукой я отдергивал ткань, но она тут же снова липла к телу. Когда в коридоре раздавались шаги, я судорожно сжимал ладонь. Трудно сказать, сколько времени это продолжалось. Час? Возможно. А может быть, и целый день. Я ничего не ел. И ни на минуту не сомкнул глаз. Возможно, это длилось всего лишь несколько минут. Нет, за такое короткое время комната не успела бы пропитаться запахом моего страха. Страха и стыда. Я разжал ладонь и закрыл глаза. Иного выхода у меня не оставалось.
Я положил в рот капсулу с цианистым калием.
И тут же выплюнул ее.
Она лежала у меня на коленях и словно насмехалась надо мной. Вот он, итог моей жизни: я способен разочаровать даже самого себя.
На столе лежало письмо от Марты. Я не стал его вскрывать. Я заранее знал, что найду в нем одни лишь колкости, вопросы, жалобы, обвинения, упреки. Как обычно. Как всегда. Я отложил ее письмо в сторону и взял два других конверта.
В одном из них было письмо от Ганса, нацарапанное неровными печатными буквами.
«Папочка, я люблю тебя. Ганс».
И картинка: высокий, как жердь, человечек с кудряшками на голове держит за несоразмерно длинные, похожие на палки руки двоих человечков поменьше — одного с кудряшками на голове, а другого — без оных. У всех троих огромные глаза и серьезные неулыбчивые лица. Собака с тремя ногами вместо четырех стоит у кособокого желтого домика, высунув ярко-красный язык. Из трубы валит дым, заслоняя неровный круг солнца.
Я развернул письмо от Ильзе.
«Querido Papa!»
Это означает «Дорогой папа». На этом языке нам теперь приходится говорить. Мне здесь не нравится. У меня нет ни одной подруги. Мама плохо со мной обращается. Ганс тоже. Почему ты к нам не приезжаешь? Другие дети живут вместе со своими папами. Почему тебя здесь нет? Ты больше не любишь нас?»
ГЛАВА 8
— Вопросы. Обвинения. Ложь. Меня тошнит от всего этого.
— Понимаю, — молвил мой адъютант. — Это…
— Рейнхард не смог ничего против меня раскопать. И Эрнст не сможет. Потому что меня не в чем уличать.
— Конечно, господин комендант. Они…
— Они завидуют моим успехам, Йозеф. Но я не позволю им меня раздавить. Я предан делу. Никто не может обвинить меня в обратном.
— Разумеется, господин комендант.
— У них нет никаких доказательств. Никаких улик. Им никогда не удастся раздобыть их.
Адъютант пытался вручить мне какой-то конверт, но я ходил взад-вперед по кабинету, словно не замечая этого. Каждый раз, когда я наступал на больную ногу, у меня ныло бедро, и я был вынужден время от времени останавливаться и ждать, пока боль утихнет. Вдалеке разорвался артиллерийский снаряд. У меня стучало в висках. Меня мутило от боли в бедре. Адъютант в очередной раз протянул мне конверт, но я отстранил его руку.
— Я не мыслю себе жизни без партии. Я никогда не предал бы партию. И если какие-то евреи…
— На ваше имя поступила телеграмма, господин комендант.
— От кого?
— Я не вскрывал ее.
Я взял у него конверт и вскрыл его.
ВСЕ ПЕРЕГОВОРЫ ПРИОСТАНОВЛЕНЫ
НАСТУПАЮЩИЕ ВОЙСКА ОСВОБОЖДАЮТ ЛАГЕРЯ
AHORA HABLO ESPANOL
ЛУЧШИМИ ВРЕМЕНАМИ БЫЛИ ТЕ КОГДА МЫ ВОЕВАЛИ
ДИТЕР
Я скомкал телеграмму.
Адъютант вопросительно посмотрел на меня.
— Sieg heil, — сказал я и отбросил телеграмму в сторону, поморщившись от пронзительной боли в бедре. Земля и воздух сотрясались от рвущихся снарядов.
— Sieg heil.
— Heil. Heil, — отвечал Ганс, маршируя по комнате.
— Скажи «Sieg heil», Ганс, — попросил я.
— Heil.
— Теперь подними руку вверх, Ганс. Вот так.
Ганс маршировал по комнате, подняв вверх правую руку. Моя фуражка спадала ему на лоб.
— Heil. Heil.
— Подойди сюда, Ганс.