Комканной была и, запоздало вспыхнувшая теперь, любовь — ворованная ведь, и без перспективы. Нужно прятаться от всех, делать вид, что ничего не происходит. А главное, ощущать себя виновной — перед Николаем, перед дочкой, перед собой. Разве нельзя остановиться, пока ещё не поздно?..
"Странно устроена душа, — размышляла Людмила, любуясь вдохновенным лицом Бартенева, который, ласково поглядывая на неё, рисовал. — И любить хочется, и — страшно. Совесть подсказывает: "Уйди! Зачем тебе это?", а сердце не хочет уходить. Пусть будет так, как угодно судьбе. Если он не тронет меня — может, ему это и в голову не придёт; зачем же осуждать человека заранее; вчера же вот не полез с этим, даже не подумал о таком — значит, всё и так обойдётся. А начнёт приставать, тогда и уйду. Или уж, как судьба: там видно будет. Что заранее паниковать?" И успокоилась.
Кончив набрасывать на лист ватмана карандашный эскиз, Андрей Александрович показал его. Людмила на рисунке была, как живая, но не поверила, что так красива. Спросила с восхищением:
— Неужели я такая на самом деле?
— Не знаю, — раздумчиво ответил он. — Я ведь люблю вас. Возможно, уже не могу быть объективным.
Она его обвила руками за шею и, целуя в губы, произнесла:
— Спасибо вам! Я вас тоже люблю. Хотя и не имею права.
— Я не собираюсь отнимать у вас семью, — ответил он с грустью. — Мне ничего не надо: просто люблю, и всё. Хотя тоже пытался противиться.
— Как это? — Моргая, она невинно смотрела ему в глаза.
— Да так… — ушёл он от объяснения. — Ещё с вашей лезгиночки. Такое лицо, такая пластика!.. И редкостная чистота. Мне кажется, что я где-то уже видел однажды этот образ, и он остался в художественной памяти.
— Андрюшенька, не надо так, а то я заплачу! У меня тоже такое чувство, что я вас где-то уже встречала. А может, было что-то похожее, а? И у вас, и у меня?.. — жалобно проговорила она и всхлипнула. — Мне таких слов никто ещё… А я ведь вас тоже люблю. Могу и не устоять.
Он счастливо улыбнулся ей:
— Не бойся. Если я от тебя на скалу-камень удирал, то не обижу и теперь. Устои-им!.. — пообещал он.
Все сомнения, все камни с души были сняты. От жаркой благодарности к нему она прижалась к его плечу и, плача счастливыми слезами, принялась целовать его в загорелую мощную грудь.
Поцеловав в пушистый затылок и её, он радостно спросил:
— Хочешь вина?
— А у тебя что, есть?! — обрадовалась она.
— Есть. Всё — вон в большой сумке! И еда, и стаканы. Даже большой чайник с водой, чтобы не возвращаться в посёлок. Мне хотелось побыть с тобой целый день вместе.
— Правда?! И мне хотелось целый день. Только я…
— Что ты?
— Боялась тебя.
— А теперь?
— Не боюсь.
— Ну, спасибо…
Они выпили немного вина и, счастливые, стали целоваться. Никого не было, только коршун в голубом небе, да ветерок, нагретый солнцем, ласково прикасался к ним. Людмила не знала себя, и "завелась", как и вчера. Он это почувствовал и, положив её на спину, осторожно гладил. Потом, ещё осторожнее, сладко касаясь нагих мест, принялся снимать с неё купальник. Она и хотела этого, и сопротивлялась. Потом, чувствуя, что больше не выдержит, выдохнула:
— А без этого — разве нельзя?..
Он покорился ей тут же:
— Можно, конечно. Я не дикарь, и всё помню. Только не выдержал вот… хотя и обещал. Прости, пожалуйста… — Он отвернулся, чтобы не смотреть, как она будет приводить себя в порядок. Да смущён был и сам. Потом, словно оправдываясь, не поворачиваясь к ней, начал глухо рассказывать, как потерял в юности медсестру Верочку, а 2 года назад и ещё одну женщину. О биотоках, которые идут от родственных душ. О том, что это бывает очень редко в жизни. И что вот эти же токи он почувствовал теперь от неё, и испугался, что потеряет её тоже.
— Понимаешь, у меня это — от любви. От редкостного чувства, а не от… ну, потребности, что ли. Мне невыносимо, что ты скоро уедешь, и я не увижу больше тебя! — В голосе его звучали боль и страдание. Пальцы нервно разминали сигарету. — Ты у меня — последняя родная душа. Бог троицу любит…